— Хочу попросить тебя кое о чем, — многозначительно начал он, и я вопросительно поднял брови. — Не мирись с ним. Ни в коем случае. Не пытайся выпросить прощение, продолжать отношения, но на расстоянии: они не сработают. Никогда не работают. Ты лишь заставишь его страдать от разлуки в тщетной попытке сохранить прошлое. Пообещай, что не поступишь так с моим ребенком.
Мне стыдно было смотреть Владу в глаза, пусть о таком развитии событий я даже не думал. Громко сглотнув, перестав жевать губы, я вымолвил с кивком согласия:
— Он бы все равно не стал прощать меня… Он меня ненавидит…
Влад ничего не ответил, лишь, наконец, ушел в спальню. Я знал: он сдержался, мог запросто оспорить сказанное мною, потому как знал Антона, привыкшего отчаянно держаться за то, что стало ему очень дорого. Более того, я понимал позицию Влада. Вот только слова его были чрезвычайно жестоки по отношению ко мне (что не шибко важно, когда речь идет о его родном сыне). Словно смертельно больному заявили: «От твоего недуга существует лекарство, но ты не должен использовать его. Пожалуйста, просто умри».
Чтобы хоть как-то отвлечься, я повернул вправо ручку радиоприемника, ютящегося на маленькой полке под навесными шкафами, и динамик выплюнул наполняющийся яростью голос мужчины:
«…должны сидеть за решеткой вечно! Неразумно говорить о гуманности, если речь идет о преступниках! Человек готовый убить — «готовый», а не «убивший случайно или из самозащиты»! — будет способен забрать жизнь и во второй раз, и в третий, и в сотый! А когда эта готовность превратится в совершенное действие — вопрос времени и только!..»
Ему, перебив, стала доказывать обратное зрелая женщина с похожим суховатым голосом, но я уже не вслушивался в слова. Замер над высохшей раковиной, уперев ладони в столешницу. Запястья болели из-за неестественного положения, однако и до этого мне не было в те минуты никакого дела. Готовый убить, говорите… Узнав о том чудовищном насилии, которому подвергся Антон, я же на самом деле был готов в приступе ярости уничтожить содеявших это… не вдумываясь тогда, какие же именно действия включает в себя это страшное слово. И подавленные эмоции, связанные с отцом, — гнев, обида, ужас, — находили в моих сновидениях и потаенных желаниях такой же совершенно нездоровый вектор… Быть может, прав был в этом старичок Фрейд? Подсознательно мы тянемся к тем, кто похожи на наших родителей?.. Я привязался к Антону, когда он не мог разобраться в собственных чувствах: то отталкивал меня, больно пиная, то притягивал к себе и не отпускал. С той же шизофренической двойственностью меня растила мать, а мать Антона… Я никогда, никогда не подумал бы даже причинить ему боль!.. Но стоит признать! Я — небезопасен. С кошмарами, комплексами, подавляемой злостью. И если б не навредил ему в каком-нибудь приступе ярости, то постепенно подорвал бы здоровье через постоянные волнения, слишком частый психологический дискомфорт. Возможно, он тоже нашел человека, слишком сильно похожего на его мать… а от сумасшедших нужно держаться подальше…
====== Глава 98 ======
Кому-то становится легче просто от присутствия близкого рядом. Я, видимо, не такой человек. В бывшей комнате брата (теперь уже, получается, в комнате Кати) я сидел на краю постели вместе с Лизой, разодетой во все черной, кричащее о горе, напоминающее как назло, и бездумно смотрел, как поднимается пухловатый живот племянницы от мерного дыхания во сне. Кот на ее фиолетовой футболке словно дышал. Ресницы подергивались, потому что под веками двигались глаза: ей снилось что-то хорошее, и этой редкости я был несказанно рад; слишком часто в последние дни по ее щекам текли слезы даже во сне…
Лиза осунулась и побледнела с тех пор, как новость обо всем произошедшем стала достоянием семьи в широком смысле слова. Губы отныне вечно были темными, покрытыми жесткой пленкой, под которой заживали раны после нервных укусов. Пальцы перестали быть ухоженными: возле ногтей вечно краснели точки от вырванных заусенцев. Все чаще она жаловалась на головные боли и недосып, двигала широкий черный обруч, отделяющий челку от остальных волос, — с ее же слов, слишком тугой, сдавливающий череп в висках, однако отказывалась снимать его, появляясь передо мной, моей матерью или Катей. Я не понимал, наказывает ли она себя за что, пытается ли уйти от мучительных переживаний и волнений за нас в боль физическую, тогда как на самом деле ее волосы казались ей чересчур будничными, не траурными, а потому могли ранить дорогих ей людей недостаточной блеклостью и приглушенностью красок. Удивительно тонкая забота и витиеватая попытка хоть как-то помочь, вписаться во впервые переживаемый траур.
— Как думаешь, — шепотом спросила она после долгих часов складывания многотонного вопроса из вполне очевидных разрозненных фактов, — он… действительно убил ее?..
Я кратко взглянул на двоюродную сестру, неосознанно сцепившую пальцы в замок так же, как и я.
— Я не знаю, — столь же тихо ответил я. Голос был полон гудения мотора: лишен души; сплошной механизм. — Никто не знает наверняка.
— Я спросила не «Не знаешь ли ты…?», а «Что думаешь…?»
Потухшими глазами я смотрел на мирно сопящую Катю. Голова ее съехала в ямку между подушками, подобранные большой «праздничной» резинкой волосы спутались. Эту резинку купила ей ее мама…
— Когда я был в твоем возрасте, уже во всей полноте понимал суть родительских ссор, невооруженным глазом видел выплескивающуюся наружу ярость отцовских скандалов. И в какой-то момент, против собственной воли на всю жизнь запоминая его сердитую гримасу, похожий на рык гремящий голос, раздувающиеся ноздри, угрожающую позу и даже поступь, тяжелую, давящую, я озвучил в мыслях допущение… Что когда-нибудь в пылу ссоры он может убить обороняющуюся криком мать… Или, затаив злобу, навредить ей, мне, жившим в те годы домашним животным — потому что они были дороги нам, но не бессердечному ему. Этот страх разрушал меня бессилием, неспособностью повлиять на ситуацию, необходимостью смиренно ждать, когда подобное может грянуть… Все дошло до того, что я какое-то время спал, держа ножницы под подушкой: чтобы если вдруг что… суметь защитить себя… Сейчас я понимаю, что даже моя ненависть к тому человеку и желание покончить со всем, освободить от него семью, спасти то, что мне дорого, пусть любой ценой, — не проявление глубокой обиды. Запуганный дикий зверь бросается на превосходящего его хищника не под давлением гонора, не желая доказать себе или миру что-то; свирепость порождается паникой… «Убей — или будешь убит…»
Лиза слушала мой похрипывающий шепот так напряженно, что под сведенными бровями мышцы, должно быть, нещадно болели. Пальцы давно уже смяли покрывало и так и не расслабились.
— Стало быть… «да»?.. — попыталась она интерпретировать мой длинный ответ.
— Агрессия приводит к страху, а он — к тупой эмоциональной жестокости обеих сторон конфликта.
Лиза скорбно кивнула, потупив взор, как вдруг встрепенулась и всмотрелась в меня с еще большей тревогой.
— Не всегда, — возразила она. — Я… слышала в школе ублюдков, которые хвалились тем, что выжили Антона оттуда… Ты отказываешься рассказывать, что случилось, — продолжила она, подметив, как напряглись жилы у меня на висках, — но Антон никогда бы не стал в ответ бить лежачего в каком бы то ни было смысле. Не ответил бы бесчеловечностью на направленную на него жестокость…
— Я бы ответил, — жестоко заявил я. — И все еще могу сорваться, поэтому ради блага всей семьи, пожалуйста, не говори со мной об этом и никогда не рассказывай мне, о ком идет речь, даже если начну просить тебя или принуждать.
…Еще одного убийцу материнское сердце не выдержит…
— Он уезжает, — озвучила Лиза воздушную очевидность, окруженную звенящим битым стеклом. — Ты ничего не сделаешь?..
— Заставить его остаться в стране, где его могут убить? Ты знаешь, что существуют объединения фанатичных жестоких уродов, охотящихся на всех представителей ЛГБТ и убивающих их? Почитай новости на ночь глядя: о забитых до смерти геях, расчлененных трансгендерах, изнасилованных и утопленных лесбиянках, — и навсегда потеряешь сон… Он должен уехать. Все должны, раз никто из сжимающих в кулаке власть не приходит на помощь, а лишь разжигают ненависть и гонения, проталкивая всевозможные ограничения под столом, будто мухлюющие картежники… Ты теряешь в его лице лучшего друга — я понимаю. Понимаю лучше, чем хотелось бы. Но я теряю в нем…
