Родом из Лос-Анджелеса, из Корейского квартала, где повсюду одни корейские да мексиканские кафешки, Марго всегда считала классические американские закусочные «очаровательными» и «романтичными» – они часто выступают декорацией для фильмов и рассказов о скромном героизме порядочных, трудолюбивых белых американцев, отдыхающих перед очередным подвигом. Когда Марго переехала в Сиэтл восемь лет назад, у нее появились первые белые друзья – люди, которых будто совсем не заботят их корни, цвет кожи и внешность в целом; словно весь мир создан для них – что в некотором роде правда. Многие из них – с голубыми глазами и узкими носами, – даже не обладая модельной внешностью, казались привлекательными просто потому, что были белыми.

Марго не нравилось так думать, поскольку чисто теоретически это глупость. Красота всего лишь социальный конструкт. Однако теория далека от реальности, в которой мы живем. Теория не течет в крови. Теория не вычеркнет из памяти Марго годы, которые она провела перед зеркалом, вглядываясь в свое отражение и видя лишь пустое место – не главную героиню и не красавицу, а максимум персонажа второго плана или бессловесную массовку, которая в лучшем случае сойдет для экзотики, оставаясь безличной и неинтересной. В юношестве Марго часто мечтала: «Вот бы у меня были большие глаза. Вот бы у меня были каштановые волосы вместо черных. Вот бы, вот бы…»

Официантка принесла заказ, прервав ее размышления. Марго с Мигелем тут же набросились на чизбургер, картошку фри, сэндвич с тунцом на ржаном хлебе и томатный суп. Марго попыталась есть медленнее, но все было слишком вкусным, слишком идеальным и очень американским. Их окружали лишь звуки поедания пищи и поглощения напитков: чавканье и прихлюпывание – настоящий оркестр удовольствия. Она хотела остаться в этой закусочной навечно – забыть о проблемах, о Лос-Анджелесе, о матери.

– Ну что, снова в путь? – спросил Мигель. – Хочешь, я поведу?

Они расплатились и вышли на улицу. Тучи рассеялись, открыв вечернее небо, обещавшее звездную ночь. Луна сияла серебристо-белым светом, как дверной глазок, подсвеченный изнутри. Похолодало. Марго пожалела, что не взяла с собой зимнее пальто, а ограничилась ветровкой и несколькими свитерами, поскольку зима в Лос-Анджелесе теплее, чем в Сиэтле.

Мигель подогнал зеркала и сиденье в машине под свой рост – верхушка его уложенных волос касалась крыши – и выехал на шоссе. Ловко лавируя между медлительными водителями, он всегда включал поворотники и никого не подрезал. Марго даже не представляла, что ее машина может быть такой быстрой и проворной, не представляла, как такая уверенность и бесстрашие могут одновременно впечатлять и ужасать. Сама она всегда ездила медленно, как привыкла с мамой.

Мама терпеть не могла дальние поездки. Она редко говорила о прошлом, но однажды обмолвилась, что, когда ей было четыре года, во время войны в Корее ее семья бежала на юг. В тот кровавый период она потеряла родителей в толпе и больше никогда их не видела. Для мамы путешествия, по сути, сочетались с чувством утраты, неведомом дочери, родившейся и выросшей в Америке. И все же Марго унаследовала от матери страх быстрой езды, особенно по трассе. Она слишком много думала о скорости и об опасности вместо конечной цели путешествия.

Когда они выехали на прямую, почти пустую дорогу через фермы и поля, Марго распустила волосы и начала успокаиваться, напряжение медленно уходило из плеч и рук. Над ними простиралось широкое чернильно-синее небо с мириадами звезд, сияющих из далеких галактик.

Однажды, когда Марго было лет шесть, они с мамой забрались в их старый «олдсмобиль» и отправились на выходные в Лас-Вегас – то была их единственная дальняя поездка, так как мама никогда не брала на работе больше одного отгула. Всю дорогу она ехала ниже разрешенной скорости по крайней полосе, тем самым растянув четырехчасовую поездку на целый день. Мимо с гудками проносились легковые и грузовые автомобили. Из открытых окон пахло бензином, мескитом[2] и шалфеем. Пыль покрывала лицо и руки утомленной от дороги Марго.

– Куда мы едем? – спросила она тогда маму.

– В одно особенное место, – ответила та.

– А там будет мороженое?

Мама посмотрела на Марго в зеркало заднего вида, и взгляд ее карих глаз, стальной всю дорогу, смягчился.

– Будет.

Когда они выехали на главную улицу Лас-Вегаса, Марго принялась с восхищением глазеть на светящиеся вывески – страну чудес со всевозможными развлечениями и удовольствиями. Там было все, что душе угодно: мороженое, игры, мягкие игрушки, чизбургеры на завтрак и даже стены из леденцов, которые можно лизать. Однако вместо того, чтобы наслаждаться всеми этими чудесами, бо́льшую часть следующего дня они проторчали в убогом мотеле на окраине Вегаса, чего-то ожидая – Марго так и не узнала, чего или кого.

На следующее утро они уехали. У мамы был такой подавленный вид, что у Марго не хватило духу спросить, чего ради они проделали весь этот долгий путь. Ей казалось, мама не умеет говорить о том, что причиняет ей боль. Возможно, она ошибалась. Возможно, теперь, став взрослой, Марго сможет понять и поддержать маму, несмотря на языковой барьер.

Вокруг царила тьма, только над головой мерцали звезды, а фары освещали дорогу впереди. Создавалось впечатление, будто они в ракете несутся в неизвестность – в пустоту, наполненную нескончаемыми всполохами звезд, планет и крошечных галактик.

Марго закрыла глаза. Почему же мама не берет трубку?

Переночевав у родителей Мигеля, они продолжили путь, вернувшись на межштатную автомагистраль. По местной радиостанции сообщали о разорительной засухе. Марго и не осознавала, как сильно любит солнце – вечное сияние Лос-Анджелеса, – пока не переехала в Сиэтл с его серостью и длинными холодными днями. В детстве наполненное светом небо угнетало своим постоянством; ее гардероб почти полностью состоял из шорт и футболок, что наводило тоску. Такая одежда и жара отлично подходили для выходных, только Марго с мамой допоздна работали на рынке шесть дней в неделю, и времени на отдых никогда не оставалось. И теперь, созерцая выжженную солнцем растительность на фоне безоблачного голубого неба, Марго упивалась их теплом и светом, словно сбежавший из тюрьмы заключенный.

Несколько часов спустя, когда они выехали на шоссе 101, солнце начало свой тягучий спуск, окрашивая небо в приглушенный синий цвет, который ближе к горизонту превращался в насыщенно-розовый, на западе переходящий в ослепительно-оранжевый. Около получаса они плелись в колонне других машин, в которых виднелись типичные для Лос-Анджелеса физиономии – скучающие, с пустым, потухшим взглядом, – и, наконец повернув на Нормандия-авеню, двинулись по шумным улицам родного Корейского квартала. Мимо проносились знакомые скопления вывесок на корейском, торговые площади, люди: родители, одной рукой держащие детей, а другой – сумки с продуктами, сгорбленные старики в шляпах, медленно ковыляющие по улицам, подростки в мешковатых штанах и с рюкзаками.

– По-моему, я здесь никогда не бывал, – сказал Мигель, с любопытством оглядываясь.

– Ты же вроде несколько раз приезжал в Лос-Анджелес?

– Ага, но обычно лишь проносился по стандартному туристическому маршруту: в Санта-Монику, Венецию, Беверли-Хиллз, в центр.

– Ну, в общем-то, в Корейском квартале нет ничего примечательного, кроме разве что еды. Хотя сейчас все меняется. – Марго рассказала, что за последние годы предприниматели понастроили игровых площадок, многоэтажек, отелей и ресторанов для гламурных и богатых. – Так странно, кому тут может быть интересно?

– Просто квартал считается экзотическим, вот и все. Людям нравится экзотика. Это называется «спуститься на дно» – богачи нисходят к беднякам забавы ради.

Марго покачала головой.

– Мне никогда не нравилось отличаться. В детстве я мечтала о всем том, что видела по телевизору: о посудомоечной машине, нормально закрывающихся окнах и заднем дворике.