Лео потыкал в панель управления. Хрустальный звон. Воздушная рябь; и сквозь вонь – влажные веревки с гудроном – прорезался аромат… орхидей? Давным-давно, Мышу было лет пять или шесть, он нюхал дикие орхидеи в придорожных полях. (Там была большая женщина в ситцевой юбке, наверное мама, и трое босых мужчин с пышными усами, одного из них Мышу велено было звать папой; но это было в какой-то другой стране…) Да, орхидеи.
Лео шевельнул рукой; рябь перешла в сияние. Из воздуха пролилась белизна, сплавленная с лазурным светом из источника где-то между Мышом и Лео. Аромат увлажнился до запаха роз.
– Работает! – проскрипел Мыш.
Лео кивнул:
– Лучше того, что прежде я имел. Батарейка новехонькая иллириевая почти что. На таковских на лодке играл обычно я, как играть, верно, не забыл. – Его лоб избороздили морщины. – Не очень хорошо, пробовать если. Давненько без практики я. – Смущение преобразило рыбака, таким Мыш его еще не видел. Пальцы Лео потянулись к ручке настройки.
Там, где воздух напоился белизной, свечение обрело форму; женщина обернулась, взглянула на них через плечо.
Мыш моргнул.
Женщина просвечивала; но насколько же реальной делало ее усилие, с которым Мыш вглядывался в подбородок, плечо, ногу, лицо, пока она, рассмеявшись и развернувшись, не швырнула в него внезапные цветы. Мыш нырнул под лепестки и зажмурился. Дышал в обычном ритме, но тут, вдохнув, не смог остановиться. Ловил аромат разинутым ртом, втягивал воздух круто распластавшейся по нижним ребрам диафрагмой. Под грудиной вспыхнула арка боли, и Мыш выдохнул – нехотя. Резко. Вдох возвращался медленно…
Мыш открыл глаза.
Масло, желтые воды Рога, тина; а цветения в воздухе как не бывало. Опершись обутой ногой на нижний трос леера, Лео возился с рукояткой.
Она исчезла.
– Но… – Мыш сделал шаг, замер, балансируя на носках, в горле булькало. – Как?..
Лео взглянул на него:
– Заржавел же я! Когда-то играл я отлично. Давно очень. Давным-давно. Тогда, тогда умел на этой я штуке играть.
– Лео… ты умел?.. Ты же говорил, что… я не знал… я думал, ты…
– Что?
– Научи! Можешь научить… меня?
Лео смотрел на ошеломленного цыганенка, с которым подружился здесь, среди доков, рассказывая о скитаниях по портам и океанам десятка миров. Озадачился.
Пальцы Мыша зашевелились.
– Лео, покажи! Ты должен показать! – Пока Мыш подыскивал слова, сознание перескочило с александрийского арабского на берберский и остановилось на итальянском. – Беллиссимо, Лео! Беллиссимо!
– Ну… – Жадность мальчугана породила в Лео то, что могло бы быть страхом, будь Лео привычнее к страху.
Мыш глядел на украденное с ужасом и благоговением.
– Покажешь мне, как на нем играть?
Тут Мыш расхрабрился не на шутку. Осторожно взял инструмент с колен Лео. А Мыш жил со страхом всю свою краткую кроеную жизнь.
Однако, заполучив чаемое, стал затейливым путем приходить в себя. Изумленный Мыш вертел сенсор-сирингу так и этак.
В начале слякотной улочки, что вьется вверх по холму за железными воротами, Мыш подрабатывал – носил по ночам подносы с кофе и салепом из чайханы сквозь стада мужчин, бродивших туда-сюда у узких стеклянных дверей и приседавших, чтобы поглазеть на ждущих внутри женщин.
Теперь Мыш все чаще и все больше опаздывал. Оставался на суденышке сколько мог. Вдоль доков в милю длиной перемигивались огни гавани, мерцала сквозь туман Азия, а Лео показывал Мышу, где в отполированной сиринге прячутся всякий проецируемый аромат и цвет, всякая форма и текстура, всякое движение. Глаза и руки Мыша приноравливались.
Через два года, когда Лео объявил, что продал суденышко и думает лететь на другой конец Дракона, может, на Новый Марс, ловить пыльных скатов, Мыш уже мог превзойти дешевую иллюзию, что Лео показал в первый раз.
Через месяц и Мыш покинул Стамбул: дождался под мокрыми камнями Эдирнекапы грузовика, что согласился подбросить его до пограничной Ипсалы. Перешел границу с Грецией, прибился к цыганам, колесившим в красной кибитке, и за время путешествия вернулся к родному цыганскому. В Турции он пробыл три года. Уезжая, кроме того, что было на нем, взял лишь толстое серебряное разборное кольцо, слишком большое для его пальцев, – и сирингу.
Через два с половиной года он уезжал из Греции, и кольцо оставалось при нем. Мыш на три четверти дюйма отрастил ноготь на мизинце, как другие мальчишки, что работали на грязных улицах за блошиным рынком Монастираки – торговали ковриками, латунными безделицами, всем, что покупают туристы, у внешней стенки геодезического купола, накрывшего квадратную милю Афинского рынка, – и не расставался с сирингой.
Круизный лайнер, куда Мыш поступил матросом, шел из Пирея в Порт-Саид; одолев канал, он направился в порт приписки, в Мельбурн.
На пути оттуда, на сей раз в Бомбей, Мыш развлекал публику в судовом ночном клубе: Понтичос Провечи, воссоздаю великие произведения искусства, музыкальные и визуальные, все для вас, под ароматический аккомпанемент. В Бомбее он уволился с судна, напился (ему уже было шестнадцать), шлялся при луне по грязному пирсу; его колотило и тошнило. Он поклялся в жизни не играть чисто для денег. («Эй, парень! Изобрази мозаику на потолке Айя-Софии, а потом фриз Парфенона – и чтоб оно все плясало!») В Австралию вернулся матросом. Сошел на берег с разборным кольцом, длинным ногтем и золотой серьгой в левом ухе. Моряки, пересекавшие экватор в Индийском океане, имеют право на такую серьгу вот уже пятнадцать веков. Стюард, приложив лед, проколол Мышу мочку парусной иглой. С сирингой Мыш не расставался.
Вернувшись в Мельбурн, играл на улицах. Проводил кучу времени в кофейне, куда захаживали ребятки из Академии астронавтов имени Купера. Двадцатилетняя девушка, с которой он жил, сказала, может, ему стоит походить на кое-какие лекции.
– Вставь втыки, чего ты. Все равно в итоге вставишь, а так освоился бы, чтоб не только на заводе вкалывать. Тебе нравится путешествовать. Чем командовать мусоровозом, лучше гонять звезды, нет?
Когда Мыш порвал с девушкой и уехал из Австралии, у него был сертификат киберштыря между- и внутрисистемных кораблей. Он не расстался с золотой серьгой, ногтем на мизинце, разборным кольцом – и сирингой.
Только и с сертификатом наняться в звездогонку прямиком с Земли сложновато. Пару лет Мыш втыкал на скромном коммерческом рейсе в Зыбучем Треугольнике: с Земли на Марс, с Марса на Ганимед, с Ганимеда на Землю. Но теперь черные глаза горели звездами. Через неделю после восемнадцатого дня рождения (ну то есть дня, о котором они с девушкой договорились в Мельбурне, что это будет его день рождения) Мыш космостопом добрался до самой большой луны Нептуна, откуда крупные торговцы слали корабли на миры по всему Дракону, в Федерацию Плеяд и даже Внешние Колонии.
Разборное кольцо сидело на пальце как влитое.
Мыш брел мимо Пекла3: обутая нога поклацывает, босая нет (так в другом городе на другой планете ходил когда-то Лео). То был последний усвоенный за время пути обычай. Те, кто пашет в межпланетных при невесомости, развивают проворство пальцев хоть одной ноги, а иногда и обеих, пока те не сравняются по умелости с руками земляных салаг, да и потом оставляют одну ногу голой. На межзвездных коммерческих судах есть искусственная гравитация, там этот обычай не прижился.
Когда Мыш шагнул под платан, листва взревела на теплом ветру. Задел что-то плечом. Пошатнулся, был изловлен и перекручен.
– Ах ты, корявый краснорожий щенок…
Рука вцепилась в плечо и отставила Мыша на свою длину. Мыш поднял глаза на моргавшего великана.
Это лицо кто-то пытался рубить. Косой шрам бежал от подбородка по границе тяжелых выступающих губ через мышцы щеки – желтый глаз выжил чудом – и рассекал левую бровь. Там, где он исчезал в рыжих негритянских волосах, пылало пламя бархатистой желтизны. Плоть обступала шрам, как чеканная медь – бронзовый прожилок.
