У юноши сдавило горло. Мэтью крепче обнял Лиззи, почему-то вспомнив, как она презрительно корчила губы в насмешке и называла его «цыганенком», но терпеливо разъясняла смысл слов, которые были ему, как иностранцу, непонятны. Мэри говорила на отчетливом кокни, который вводил мальчика в ступор, и она всегда сначала смеялась над ним, но затем переводила. Его уличный говор на улицах Ист-Энда – ведь он пошел от нее. Мэтью ощутил горечь во рту, вспомнив подобную мелочь, и с трудом сглотнул, касаясь подбородком макушки Лиззи.

Наконец она затихла и отстранилась, сжимая его ладони в своих так крепко, как утопающие цепляются за спасательный круг.

– Мама… мама уже знает, нам нужно… нам нужно отправиться к ней сегодня! Нет… – она задумалась, пытаясь мыслить разумно, – конечно, лучше завтра с утра. Попроси у мистера Зонко отгул, я уверена, что он не откажет.

– Да, конечно, – пустым голосом согласился Мэтью, погрузившись в воспоминания. Ему почему-то стало невыносимо тошно от перспективы идти завтра в Ист-Энд и проходить это снова: слезы, горе «его» семьи, опустошение и невозможность что-либо изменить. В такие моменты он становился совершенно бесполезен – он был просто куклой, не человеком, он ничем не мог помочь дорогим ему людям и лишь бестолково смотрел на их страдания – он шел туда, куда ему говорили, делал то, что нужно, пока однажды, спустя некоторое время и его не догоняла потеря, но он уже оставался один, так как другие смогли двигаться дальше.

– А убийца? – он встрепенулся, глядя на девушку и невольно протягивая руку, чтобы убрать ей за ухо выбившуюся прядь.

– Его не нашли, – глухо произнесла Лиззи. Она выглядела совсем раскисшей. Всегда твердая и спокойная, пережившая смерть отца без единой слезинки и немного поплакавшая после смерти младшего брата, сейчас она дала себе волю, потому что знала – завтра перед матерью ей снова придется быть «стойкой», ведь матери будет хуже. Она и страшилась, и хотела скорее броситься в материнские объятья, но знала, что обеим станет от этого больнее. На ее глазах, только что подсохших от слез, вновь появились слезинки.

– Лиззи, пойдем на кухню. У миссис Пирс наверняка есть какой-нибудь отличный напиток от душевных страданий, – мягко произнес Мэтью после паузы, вглядываясь в ее лицо.

– Да, – она глядела сквозь него равнодушным взглядом, – да, ты прав. Да…

Но она не сделала попытки встать. Ему пришлось взять ее под локоть, чтобы заставить куда-то идти. Лиззи шла, еле перебирая ногами, совершенно потерянная, словно выплакав все, она разом опустела и теперь все, что удерживало ее, была ладонь Мэтью, держащая ее под локоть. Он помог ей спуститься по ступеням и усадил на стул на кухне. Вся прислуга уже знала о горе, настигнувшем семейство Никсон. Миссис Пирс в ночной рубашке и халате, хлопотала у плиты, когда они зашли.

– Вот, дорогая, – она поставила перед девушкой горячее молоко с щедрой порцией рома. – Выпей.

Мэтью чуть пододвинул кружку к Лиззи, и та обхватила ее дрожащими пальцами, заплаканными глазами уставившись на молоко.

– И тебе, мой милый, – кухарка поставила чистый ром и перед ним, памятуя, что и он вырос вместе с Лиззи. Мэтью с благодарностью посмотрел на нее и залпом опустошил стакан. Обжигающая жидкость пошла вниз по пищеводу, отогревая его от сердце ото льда, что сковало его, стоило ему услышать новости.

Послышался шум, и на кухню ворвалась Эмма – растрепанная и заспанная, раскрасневшаяся от бега.

– Я!.. – она увидела двоих, сидящих в тишине, и снизила голос. – Мистер Зонко передал, что он дает вам отгул на завтра. Мистер Колсби уже спросил у него. И если мы… мы чем-то можем помочь, – глаза у нее тоже были красными – девушка, очевидно, уже выплакала все глаза.

– Спасибо, – хриплым голосом произнесла Лиззи, крепче держа в руках чашку и делая глоток. Перед столькими людьми она тут же собралась, демонстрируя свою железную выдержку. Она всегда так делала, и Мэтью, почувствовавший, как она напряглась, положил ей руку на спину, успокаивающе поглаживая. Девушка изо всех сил хотела казаться сильной, но ей это было сейчас не по зубам. Она уткнулась руками в ладони и глухо разрыдалась. В глазах Эммы тут же появились слезы – она была из тех, кто не выносит чужих слез только по той причине, что начинает рыдать сам. Однако миссис Пирс, которая лучше понимала скорбь Лиззи, выпроводила служанку и сама отправилась прочь, пожелав им лучше идти спать и не терзать себя. А затем, с состраданием глянув на двоих детей, отправилась к себе в небольшую комнату в конце коридора.

Вскоре Лиззи затихла. Она отпила глоток молока и выпрямилась.

– Да, миссис Пирс права, – уже окрепшим голосом сказала она. – Нам нужно выспаться, завтра… – ее храбрый голос сорвался, – много дел, – уже тише закончила она.

– Я провожу тебя, – мягко сказал Мэтью. Почему-то смотреть на чужое горе было легче, чем думать о своем. Это заставляло отвлекаться на заботу о другом человеке и не концентрироваться на своей боли. Чужую боль он мог обнять, погладить, успокоить, а как справиться со своей? Он чувствовал, что не может плакать – ни одна слезинка не выкатилась из его глаз, и он, оглушенный этим бессилием, смотрел, как убивается Лиззи. Не кажется ли он бесчувственным? Но Лиззи, казалось, была благодарна ему за это.

Провожая Лиззи до комнаты – та жила на чердаке вместе с Эммой, он мягко придерживал ее за локоть, и та, обычно гордая, не вырывалась, а позволяла себя вести. У комнаты он замер, не думая, что будет прилично заходить – все-таки Лиззи жила не одна, поэтому отпустил ее руку.

– Мэтью, я… – хрипло и тихо разорвала тишину девушка, поднимая на него заплаканные глаза. – Спасибо тебе.

– Прости, что я вернулся так поздно, и тебе пришлось прождать меня, – с раскаянием сказал он, сжимая кулаки от злости на себя. Он корил себя за то, что опоздал и заставил ее провести несколько часов в молчаливом горе.

– Нет, ты… все хорошо… – голос у Лиззи сорвался, и она неожиданно подалась вперед, запечатлев влажный поцелуй у него на щеке и тут же отстраняясь. – До завтра, – сказала она, пряча мокрые глаза, и зашла в комнату.

– Постарайся поспать, – сказал напоследок Мэтью, и затем дверь тихо закрылась, оставляя его одного в коридоре. Он со смятением в сердце приложил руку в щеке, где мокрый соленый поцелуй. Что это было?.. Почему…

Словно ему по голове ударили обухом – он не помнил, как спустился и вернулся в свою комнату у конюшни. Мистер Страут уже растянулся на кровати, но не спал, явно дожидаясь его. Он прожигал его взглядом, пока оглушенный всем произошедшим Мэтью умывался, раздевался и ложился в постель. И только когда он погасил лампу, тот приподнялся на локте и, подслеповато щурясь в темноте, уставился на молодого человека.

– Как… как она? – спросил он, глядя туда, где, по его мнению, была голова Мэтью

Тот лежал, смотря в потолок и не сразу понял, что ему задали вопрос.

– С ней все будет хорошо, – коротко отозвался он, не зная, что еще добавить. Честно говоря, он и сам не знал, как Лиззи. Он никогда не видел, чтобы она так рыдала, и был удивлен и испуган. Ему казалось, что Мэри на том свете тоже бы немало удивилась, узнав, какие слезы проливает по ней сестра – они никогда не были близки, хоть и являлись родными сестрами. Ее горе, впрочем, было неудивительным, но поражало то, что девушка, всегда казавшаяся юноше непрошибаемой и спокойной, ждала его здесь, в мужской комнате, в одиночестве, что она плакала у него на плече, и что она… поцеловала его в благодарность.

– Хорошо, что… у нее есть ты, – сказал Страут, а после отвернулся к стене, сам не зная, зачем он это произнес. Мэтью же отлично его понял – мужчину сжигала ревность и тоска потому, что не он, а другой мужчина имеет право утешать женщину, которая ему нравится. Он не знал, насколько глубока симпатия конюха к Лиззи, но эти его слова говорили о том, что в нем, в этом жалком пьянице, есть толика благородства истинного мужчины, того, кто может поблагодарить соперника за то, что тот рядом. Соперника? Эта мысль неожиданно поразила Мэтью. Неужто мистер Страут воспринимает юношу как соперника?