Когда Бельский пришел на работу, он с порога был посвящен в эту же историю коллегами, по словам которых, о письме говорит уже весь город. «Быстро» – только и подумал Александр Григорьевич, как его тут же осенило. В голове мгновенно возник план, положивший конец томительному состоянию.

Если слух о шаре или письме является плодом чьего-то воспаленного воображения, то источник можно попытаться найти по горячим следам. Если же существуют и шар, и эта Н.С., то, найдя Н.С., можно рассчитывать на получение фактов. Больше руководствуясь первым умозаключением, он начал развивать свой план.

Слух – это очередь в магазине. Если строго последовательно спрашивать – кто за кем стоит, то можно найти и самого первого покупателя, и прилавок. Бывает так, что и товара нет, а очередь стоит. А ведь о том, что товара нет, знает, порой, только самый первый в очереди. Но в магазине люди умнее: чтобы не быть жертвой бесперспективного стояния в очереди, некоторые выходят из нее и идут к прилавку поинтересоваться, что дают и дают ли вообще. Но даже в магазине это не всегда помогает всей очереди в целом. Подводит – «эффект толпы» – куда все, туда и я. Со слухом же еще сложнее. К «прилавку» так просто не подойдешь. Информация расползается чаще всего «на ушко». «Очередь» громаднейшая с уймой ответвлений. «Эффект толпы» здесь торжествует как нигде. Порой спросишь: «откуда знаешь?», отвечают: «все говорят!» Скажешь, что ерунда, фактов, мол, нет, опять же ответят: «так ведь все говорят! Раз люди говорят, значит знают!..» Толпа приобретает непоколебимый авторитет, очень часто превосходящий авторитет официальных средств массовой информации.

Бельский прекрасно понимал, что в поисках источника слуха недолго заблудиться, но риск оправданный, тем более движим был Александр Григорьевич самыми гуманными соображениями – положить конец слуху, если он не несет под собой фактической основы, а в случае ее существования попытаться стать полезным официальным органам в разработке необходимых мероприятий.

Бельский сильно сомневался в искренности женщины-попутчицы в части ее последних слов об источнике сведений. Это сомнение было результатом его пристального наблюдения, как профессионала, за глазами, мимикой, интонациями рассказчицы. Кроме того, ни один из тех, от кого он в тот день услышал историю, ни слова не упомянул о задержании работника почты. Хотя на следующий же день такие слухи появились – ну, это уже понятно.

Александр начал с сотрудников кафедры и врачей. Выяснить, кто услышал о письме раньше всех, было нетрудно. Это была молоденькая, симпатичная Верочка, как все ее звали, врач-психиатр, проходившая интернатуру на базе их клиники. Она узнала о Н.С. накануне вечером и даже назвала точное время – 17.30., но признаваться, от кого, не хотела. На всякий случай Бельский отметил про себя еще одного врача – ассистента кафедры, респектабельного Сергея Михайловича, который стал обладателем информации чуть позже Верочки – около семи часов вечера. И сразу сказал, что сообщила ему об этом жена, придя с работы. Остальные узнали утром уже от них – Верочки и Сергея Михайловича.

В добавление ко всем прочим достоинствам Бельский был скромным человеком, и все же это не мешало ему сознавать свои коммуникативные способности, умение располагать к себе, и потому он твердо решил не отступать от Верочки. Им ни разу еще не приходилось беседовать лично. Раскалывать твердые и свежие орешки ему отнюдь не претило, а, скорее, было его профессиональным интересом и долгом, в данном случае – еще и гражданским.

* * *

На первом листе, как на обложке, стояла крупная цифра «3». Как поняли ребята, она, скорее всего, обозначала третью по счету записную книжку ее хозяина или, как они условно его называли, Руководителя. А по смыслу написанного в ней они поняли, что книжка эта последняя. Кроме титульного листа в ней было еще четыре, исписанных знакомым стремительным почерком справа налево. Нумерации листов не было.

«Я теряюсь в догадках. На табло: 182/27. Заниматься писаниной теряю интерес. Удивительно, что мы еще существуем. Нет никакого желания восстанавливать свои утраченные записи. Сумасшедший Лон, когда я уговаривал его загерметизировать меня в Кабине, неожиданно схватил с панели блокнот и стал рвать его в клочья. Я не смел к нему приблизиться. Он напоминал разъяренного зверя: рычал, плевался. Крики мои не действовали на него…

Ладно. Хорошо хоть, что не технический журнал стал объектом его ярости. Но самое ужасное началось дальше.

Когда он доконал мой второй блокнот, его обрывки он бросил на шлюз – я своими глазами видел, как они упали прямо на клапан. Успокоившегося Лона я уже без риска для себя вытолкал из Кабины на Площадку. И хотя герметизации не было, а блочное устройство с фильтрами было отключено, ни одного обрывка от блокнота я не нашёл!!! Ни листочка.

Это первое.

Второе. Вчера здесь дежурил Кисс. Он утверждает, что когда задремал, слышал сквозь сон детские голоса. Много голосов. Думал, что приснилось. Какое-то время он бодрствовал, пока снимал NB-грамму, затем снова задремал и опять слышал те же голоса, а проснувшись, был поражен, что голоса не исчезали еще несколько минут. Даже сообщает такие подробности, что уровень громкости их заметно колебался: то исчезал за порогом слуховой чувствительности, то возрастал. Но разобрать слова было невозможно – они звучали глухо, будто за стеной. Алк обследовал Кисса: говорит – норма.

Возможно, что мы и проецируем в зону, например, какого-то детского учреждения. Кисс так и сказал: будто детский сад за стенкой.

Сейчас включил иммерсионный зонд: пусть прощупает участок проекции. Если только пробьёт барьер. Через две минуты будет ясно, я думаю.

С того момента, как я нашёл пятисуточное окно, появилась какая-то надежда. Но надежда не радующая: выжить, но не вернуться.

Дина предложила мне нарушить Инструкцию и покинуть Базу. Нарушить частично, конечно, не заявляя «инверсированным» о своём происхождении, тем более это не только бессмысленно, но и не безопасно: в семидесятых 20-того века есть специальные учреждения для субъектов с такими заявлениями.

Я, конечно, кричал, ругался… А в душе – «за». Вреда от нас не будет. Если придётся терпеть гонения (всего не предусмотришь), вернёмся на Базу – надёжное укрытие.

Всё верно! Зонд нащупал грунт до -3 м. Левая грань Кабины на 10 см от стены кирпичного здания. Смещусь-ка метра на четыре левее…

Дина сейчас подключалась, как раз кстати. Пусть следит за параметрами. Дал распоряжение.

Попробую отключить блок.

Так и есть! Голоса! Теперь четко. Ниже -1,5 м – детские, выше +0,3 м —… тоже детские, но… Понял! Проецируемся на территорию школы. Кисс не бредил!

Вот куда блокнот провалился… Так. Значит окно сработало? Но как? Что Кисс включал здесь?

Сейчас говорил с Киссом. Уверяет, что ничего не трогал, кроме ньюбиографа, но диафрагма была открыта.

Рискнуть?

Верочка была представительницей слабого пола – это раз. Она была далеко не равнодушна к представителям противоположного пола – это два. Была незамужней – три. Была менее талантлива, чем Бельский во всех отношениях – четыре. И, наконец, пять – трепетала при виде его. Все это играло на руку Бельскому, который уже давно подсознательно определил к какой категории людей относится Верочка, и знал, каким образом ему предстояло к ней подступиться. Кстати будет сказать, да и пора уже, еще об одном достоинстве Александра Григорьевича. Он был высок и отлично сложен. Пропорции его тела восхищали своим совершенством, тем более что длительное время Бельский серьезно занимался атлетизмом. Да и в настоящее время он заставлял себя найти пару часов раз в два-три дня для поддержания формы. Его короткие густые темно-каштановые волосы можно было спутать с хорошего качества париком. Приятные черты лица, немного крупный, но компенсируемый всегда серьёзным выражением линий рот с приспущенными уголками, мужественный подбородок, проницательные тёмные глаза с небольшим прищуром, прямой нос – все внешние данные в совокупности с умением Бельского владеть мимикой и речью способны были покорить многих, даже достаточно стойких и искушенных женщин. Почти все, кто его знал, часто недоумевали: по каким причинам он лишает себя общества красивой спутницы и семейного счастья. Однако Бельский имел друзей, которые знали его тайну, друзей истинных, дружбе которых с ним можно было позавидовать. Он умел выбирать друзей, и в выборе этом был крайне щепетилен.