За всю предыдущую жизнь Александру Андреевичу Баранову не приходилось писать столько, сколько было написано за четыре года службы на островах. В крепости, в байдаре или в палатке скрипели его перья, а зрение так ухудшилось, что уже не мог читать при свете жировика самим собой написанное.

Он писал охотскому коменданту, оправдываясь на доносы промышленных и чиновных, писал отчеты о выполнении явных и секретных инструкций по государевой службе. Писал правлению компании, опять же оправдываясь на доносы, отчитываясь о проделанной работе, предлагая свои планы. И метался в замкнутом треугольнике между гражданским долгом, коммерческой выгодой и совестью.

Коменданту управляющий сообщал, что в Павловскую бухту заходили английские корабли «Дисковери» и «Чатам» под командой морехода Ванкуверта, бывшего здесь шестнадцать лет назад под началом командора Кука. Экспедиция описывала Кенайский, Чугацкий и Якутатский заливы. Руководству компании писал, что выгодно купил фрегат с частью пушек и ходовым товаром в обмен на бот и меха, что встретил здесь новопостроенный в Охотске пакетбот «Северный Орел» под началом служилого англичанина Шильца и отправил его в Якутатский залив прикрыть партию передовщиков Пуртова и Куликалова.

Управляющему Уналашкинскими промыслами он позволял себе пожаловаться на жизнь. Только ушел из Павловской бухты бот с мехами, как открылось, что корпус фрегата прогнил и не пригоден для дальнейшего плавания. Со дня уговора с судовладельцем команда по ночам тайно откачивала воду. Брошенные Муром матросы и толмач винились, что знали об этом, но молчали из страха перед хозяином.

Из Охотска прибыл пакетбот под началом коллежского регистратора Шильца. Иностранец на российской службе в статском мундире, в ботфортах и шляпе смотрел на Баранова, в урильей парке и стоптанных броднях, с презрением, называл его проходимцем и собирался самовольно отправиться на поиск новых земель. Пришлось снизойти до кулачков для уважения компанейской должности управляющего.

Стычка с Шильцем заставила Баранова о многом задуматься. Чтобы не унижать в глазах иностранцев достоинство губернатора острова стоптанными сапогами, он вынужден был уклониться от встречи с командором Ванкувертом. А потому Александр Андреевич слезно просил Емельяна Григорьевича Ларионова, управляющего с Уналашки, за любые деньги прислать ему дюжину голландских рубах, камзол и сюртук хорошего сукна, суконный плащ, шляпу, а также парик, ботфорты и часы с золотой цепью.

Нужда заставила его начать строительство верфи и разобрать купленный фрегат. Свои мастеровые люди заново изготовили сгнившие части и спустили на воду наполовину новое судно. На носу его Баранов самолично вывел краской русские буквы «Финикс» и так называл свой корабль в письмах.

Под полозьями саней с рассвета до заката скрипел и скрежетал ноздреватый весенний лед. Люди компанейского обоза ночевали в жарко натопленных сибирских избах тракта, приказчик и староста ругались с ямщиками, смотрителями станций, а молодые контрактники после долгого сидения в санях с жадностью хватались за всякую работу. Сысой обычно уже к полудню начинал дергаться и дурить, сердя степенного Ваську Васильева.

– Ну чего ты все скалишься?! – ворчал дружок.

– Так воля же, Васенька! – Скинув шапку, Сысой мотал головой, подставляясь ветру, глубоко и шумно втягивал носом запах талой земли. – Ишь, Евдокея-свистунья как веет?

– Лето будет раннее, прошлогоднее сено останется, – рассудительно заметил Васильев и вздохнул. Он уже тосковал о доме.

И Сысой, глядя на дружка, вспомнил теплую избу, подтаявший лед на окне, покойного деда, по слогам читавшего житие преподобномученицы Евдокии. Отец с дядькой, занятые починкой упряжи или обуви, одним ухом слушали чтение, другим – не начинается ли метель на Федота. Кольнуло под сердцем, что этого уже никогда не будет. Сысой скрипнул зубами, плотно сжал веки, помотал лохматой головой и опять стал тормошить Ваську. В санях началась возня. К шалунам обернулся сердитый ямщик, погрозил кнутом, зажатым в огромную медвежью рукавицу.

– А посиди-ка, дядька, вместо нас, отдохни, а мы лошадок погоним! – наперебой стали уговаривать его молодцы. – Мы дети крестьянские, из ямской слободы, все умеем.

Позже Сысою вспоминались храмы промелькнувших селений, лица без имен, сторож при Красноярской церкви с белой как снег бородой, с серебряными прядями редких волос, свисающих из-под старой поповской шляпы. Проходя мимо трактира, старик оступился на застывшей конской луже, завалившись на бок, елозил по льду посохом, не в силах встать на непослушные ноги. Васька с Сысоем подняли его, завели в трактир, там казаки и обозные, пожалев старого, предложили чарочку сверх чая. Старик с горючей болью в выцветших глазах зыркнул на штоф, видно, когда-то был в большой дружбе с винцом.

– Грех! – смущенно пробормотал, жадно втягивая носом хмельной дух. – Могу уснуть ночью!.. А, семь бед – один ответ! – Поколебавшись, скинул шляпу и обнажил круглую, как котел, блестящую лысину. – Батюшке не говори! – приказал целовальнику крепнущим голосом. Вроде бы и росточком прибавил и в плечах раздался. Выпил чарку, молодецки крякнул и заводил носом, как драчливый петух с выщипанной шеей.

– За помин души его благородия господина капитана-лейтенанта Чирикова Алексея Ильича! На неделе снился со всеми нашими покойными матросами – к себе звал. Видать, помру скоро!

– Так ты, дед, еще у Беринга служил? – удивились казаки, подвигаясь ближе к старику. – Сколько же тебе лет?

– То я их считал! – гордо заявил церковный служка, польщенный общим вниманием. – Когда царица Лизавета приказала брить бороды и носить немецкую одежку, был уже в годах, служил… Слава богу, повидал всего. – Хмелея, стал разговариваться. – Молодому-то мне тогдашние старики сказывали – грешный мир кончается у Рипейских гор… На Камчатке они – ого-го! За морем еще выше, и нет слов, сказать, какие… За три дня пути – вроде облак, за два дня – будто льдина из воды торчит, а в виду суши – шею сломишь, голову задирая. Верхушка белая, ни птиц, ни туч, только солнце сперва во льдах разгорится, а после на небо катится. Там и есть темному царству конец, светлому – начало…

Старика слушали, не перебивали. Только целовальник усмехался да крякал, показывая, что россказни церковного сторожа ему надоели.

– Бросили мы якорь против берега в трех милях, десять матросов с боцманом сели в шлюпку, отправились к земле. День ждем, неделю ждем… Что, вернулись? – Старик обвел слушателей блеклым взглядом, сложил морщинистые пальцы в дулю и, к неудовольствию сидевших, поводил ей перед носами. – Накось выкуси! Вернутся они обратно?! Тогда корабельного плотника и еще троих отправили на ялике. Видели, как те вышли на берег, просигналили: «высадились успешно». Ждем день, ждем два… Что, вернулись? – Старик снова обвел всех многозначительным взглядом и опять сложил кулачок в дулю. – Накось выкуси! Видать, нашли проход в царство Беловодское, а то бы и без весел, на плавучей лесине, обратно к пакетботу выгребли. То я среди диких не жил, то я их не знаю…

К зиме, кому дал Бог, вернулись на Камчатку. А после я, грешный, двадцать лет ходил за море с купцами и промышленными, хотел еще раз те горы увидать. И что, увидал? – Старик снова заводил носом, складывая морщинистый кулачок…

– Ты, дед, дулю-то спрячь, – зароптали нетерпеливые.

Другие, боясь сбить рассказчика, зашикали:

– Пусть говорит как может!

– Годов через сорок, – продолжил слабеющим голосом, – слыхал я в Якутском от обозных, будто шелиховские штурмана дошли. А после еще кто-то. – Старик свесил голову на морщинистой шее, тяжко вздохнул: – Коли всякому вояжному стал открываться конец грешного света, значит, скоро всему конец и Божий суд.

Казаки забеспокоились, видя, что старик ослаб.

– Выпей другую чарочку, авось дух укрепит и голову прочистит! – налили ему из штофа.

– Чего не выпить, коли нальют! – молодецки встрепенулся старик. Но, влив водку в беззубый рот, долго кашлял, шамкал губами, вытирал слезы, после и вовсе ослаб.