От Чухонских болот до огнедышащей Камчатки текло не худшее для Руси время: на западе менялись обасурманенные императоры и императрицы, на востоке, на Нерчинских рудниках, гремели кандалами русские цари-самозванцы. На небе был Бог, на Камчатке – Кох. Сибирскими городами правили латинянские выкресты, а за Уралом, на закатной его стороне, срамно ряженая служилая нерусь с выбритыми мордами и накладными бабьими волосами, добилась свободы от служб и сословного права владеть русскими деревнями.

Но пашенная Сибирская украина, где болезненно приживались выдранные Москвой Новгородские вольности, жила сама по себе и под инородческой властью. Из потомков казаков, беглых, каторжных, ссыльных, промышленных, бывших ясачных людей здесь возрождалось русское крестьянство и, по мнению немцев-академиков, сибирский земледелец отличался от западного помещика только лишь тем, что не имел крепостных, но по русской старине нанимал в работники вольных людей.

Казалось бы, чего еще надо здешнему пашенному народу, радуйся тому, что есть: живи в Яви, славь Правь, Господа и Землю Матушку. Указ императрицы Елизаветы всем сословиям России, кроме духовных и крестьян, брить лица и носить немецкую одежду, их не коснулся. Но по подворьям и монастырям доживали век старики, исколесившие Сибирь в поисках воли, богатства и славы. По трактирам и ямам они чудно баяли о землях за морем, где вьет гнездо Алконост – птица зоревая, рассветная. Сказывали и о беловодной Ирии, живущей по благочестивой старине, будто оттуда ушли по солнцу наши пращуры, чтобы хлебнуть лиха на западной стороне и в свое время вернуться. Так уж нам на роду написано, так уж нам по судьбе завязано.

Голь перекатная, не имевшая сапог в старости, не самовидцы, но послухи, говорили, будто хлеб, репа, капуста родятся там сами по себе, как сорная трава, а из вымени небесной коровы течет молочная река. И по сию пору живут люди в Ирии праведно, а правят ими без всякой корысти двенадцать старцев. Те и вовсе святы – одеваются в рубища, босиком по снегу ходят. Чудом Божьим не потерявшие веры, распаляли те баюны страсти молодых, готовых бежать на край света, выстилая путь могилами.

Наперекор пожарам и царским указам рос и ширился Тобольский город, сползая с горы посадом, подминавшим деревеньки слободы, некогда жившей особняком. Полузасыпанные рвы, бердыши и пищали по чуланам еще напоминали о лихих временах, но слободских казаков перевели в городской полк или записали в податные сословия, надолбы изрубили, вокруг приходской церкви поднялись высокие пятистенки с каменными и венцовыми подклетами, с резными въездами в жило. Слобода из пашенной превратилась в ямскую и слилась с посадом.

В доме здешнего старосты Александра Петровича Слободчикова всю ночь горели смолистые лучины, молодые спали урывками, старики и вовсе не ложились: старшая сноха хозяина мучилась родами в чистой баньке. Июльской ночью не ко времени и не к добру кричали петухи, играл, блистая, месяц. К рассвету, когда мрак становится гуще, сорвалась с неба звезда и летела, не угасая, до самого края земли. В тот миг Феня разрешилась яростно запищавшим младенцем. Толстая, веселая повитуха перегрызла пуповину, ополоснула новорожденного в ушате и, удивленно посмеиваясь, показала роженице:

– Глянь-ко, ноги, что складной аршин. Как только нутро тебе не вывернул?!

В доме за выскобленным столом сидели седобородый хозяин Александр Петрович и его сват Иван Трофимович Окулов – отставной солдат Тобольского полка. Хозяйка, Дарья Ивановна, всю ночь провела в молитвах под образами. В сумерках рассвета поднялись сыновья Александра Петровича: Кирилл и Семен. Высокие, кряжистые, они вышли из горницы в неопоясанных рубахах, ополоснули лица под лучиной в резной чаше с нападавшими туда угольками. Дарья Петровна кивком указала им на красный угол. Братья приготовились встать на молитву, но приглушенно протопали чирки в сенях, распахнулась дверь, предрассветный дух, ворвавшись в избу, колыхнул пламя лучины. На высветленный круг выскочила белолицая жена Кирилла, Настя, и без тени бессонной ночи в глазах неприлично громко крикнула:

– С внуком вас, деды! И вас, дядья, с племянничком, – игриво поклонилась мужу и его брату Семену.

Дарья Петровна облегченно охнула, радостно стукнула лбом о пол, еще раз перекрестилась и резво вскочила на ноги:

– Слава Те, Господи! Близко уже… Заря-зорюшка раны зашьет, кровь запечет…

Александр Петрович шумно вздохнул, хлопнул натруженной ладонью по колену, встал, положил на образа три глубоких поясных поклона. Поднимаясь на благодарственную молитву, тайком всхлипнул, засуетился отец роженицы, отставной солдат. Ему Бог дал одну только позднюю дочь, Феню, зато какую! Третьего сына родила!

Насмешливо поглядывая на стариков в свете лучины, Настя блеснула озорными глазами и прыснула в рукав:

– Внук-то не в корень пошел. Мучил Феньку, вылезть не мог – фузея застревала. – На удивленный взгляд отца роженицы пояснила, притопывая чирками: – Ноги в полтулова. Ужо встанет на них и сиганет на край света.

Дед Окулов намек понял, улыбнулся уголками глаз. Александр Петрович чуть приметным движением ладони отмахнулся от болтовни снохи: слава богу, внуки родятся и родятся, скоро придется расширять дом.

Кряхтя, с печи слезла дряхлая старуха, мать хозяина. Мелко потряхивая головой на морщинистой шее, обвела собравшихся выцветшим взглядом – чего шумят?!

– С правнуком тебя, матушка! – взял ее под руку Александр Петрович.

– Это у кого родился-то? – дребезжащим голосом спросила Матрена. Выслушала, кивнула, пожаловалась:

– Бок болит… Лежу, слышу – вода шумит, дощаник скрипит, Епифан ругается!

– Какой дощаник, мать? До Иртыша полверсты.

– Почудилось бабке Матрене, – опять прыснула Настя. – У Ивана Трофимыча кистень за кушаком клацает.

– Знак это! – строго шикнула на сноху хозяйка. Мужчины притихли, а Дарья Ивановна ласковым, почтительным голосом спросила старушку: – И чем же огорчался покойный батюшка Епифан?

– Не удержать, говорит, дощаник, все одно в море унесет, – пробормотала Матрена. И тут хрустнул брус под полатями, завыла собака во дворе.

– Господи, помилуй! – забеспокоились домочадцы. – Судьбу младенцу кличут.

В родовой чреде вольных крестьян и казаков этой семьи, державшейся за веру, землю и старину, время от времени появлялись лихие удальцы, спускавшие накопленное отцами и дедами. Таков был Епифан, дед Александра Петровича, которого в сказках и прибаутках еще помнили тобольские старики. Говорили про него всякое и больше со смехом: будто на Неметчине своими байками он чуть было не сманил в вольные сибирские хлебопашцы самого царя Петра-антихриста, а мужицкий князь Меншиков попал в Березов-город, с его прелестных слов. Хотя доподлинно было известно, что за Иртыш Епифан не хаживал, набрел в эти места с восхода и всю свою молодую, беспутную жизнь рассказывал про Ирию, которая сокрыта где-то в таежном урмане.

Известно было и то, что спины он не ломал, поднимая целинные земли: принял на себя выбылое пашенное тягло с готовым подворьем и поднятой землей от человека, взявшего государев подъем и ушедшего дальше к восходу. Хозяином он был плохим, не вышел даже в прожиточные люди, богатства не скопил. Оженив сына Петра и похоронив жену, уходил куда-то веснами на все лето, а бывало, на годы. И однажды не вернулся, пропал без вести.

Но поднялось его потомство, сплотилось в семью, приросло к земле. Внук Епифана, Александр Петрович, вышел в лучшие люди. Да вот уже младший из его сыновей, Семен, отлынивает от хозяйства, любым тягловым работам рад, готов без жребия поверстаться в полк. Частенько примечал отец, как замирал он на пашне, глядя на зарю, пускавшую по небу огненные стрелы: остановит коня и глядит не наглядится. На встревоженный оклик отца однажды складно так ответил: «Покойники – и те ногами на восток ложатся, у живого как пяткам не чесаться?»