Несколько более энергично стандартная модель экономического развития внедрялась в 1877–1911 годы, в период правления диктатора Порфирио Диаса. Были устранены пошлины между штатами и создана национальная сеть железных дорог, в результате чего возник общий рынок. Для защиты мексиканской промышленности стали применяться пошлины, а банковская система укрупнилась. Заметное новшество в сфере экономической политики заключалось в том, что, в отличие от Северной Америки и Западной Европы, которые финансировали промышленную революцию преимущественно за счет внутренних сбережений, Мексика для финансирования инвестиций более активно использовала иностранные займы (см. гл. 9 настоящего тома). Главным же каналом проникновения современных технологий в Мексику стали зарубежные фирмы. Тем не менее массовому образованию по-прежнему не уделяли внимания.

В период порфириата (диктатуры Порфирио Диаса, 1876–1911 годы) мексиканская экономика росла в среднем на 2,2 % в год в душевом выражении. Эта цифра немного превышала темпы роста США (1,8 %), но была недостаточной, чтобы перестроить экономическую структуру и догнать богатые страны в разумный срок. Важная причина того, почему Мексика не добилась лучших результатов, состоит в том, что в технологическом отношении она полагалась на импорт из Соединенных Штатов, а не на свои собственные изобретения. Отсутствие внутренней сферы исследований и разработок (НИОКР) вызывалось слабым притоком образованных кадров (80 % мексиканцев к тому времени все еще были неграмотными, тогда как среди белого населения США грамотными были почти все). В результате технологии прогрессировали лишь в секторе экономики, находящемся под контролем иностранных компаний (см. гл. 4 и гл. 6 настоящего тома). Спрос на труд рос не настолько быстро, чтобы создать давление на рынке труда. В итоге реальные зарплаты поползли вниз, и в 1911 году режим рухнул под напором Мексиканской революции.

Российская империя преследовала схожую политику и пришла к схожим результатам. Первые попытки модернизировать страну предпринял Петр Великий в начале XVIII века. И хотя он возвел новый город и несколько фабрик, его политика упрочивала крепостную зависимость крестьян и соответствующую общественную иерархию – что объясняет, почему его реформы не вызывали устойчивого роста. Экономическое развитие современного типа началось лишь после поражения России в Крымской войне, после которого царь Александр II отменил крепостное право. Но и это не привело к стремительному росту, возможно, потому, что наделы достались в собственность сельским общинам, а не отдельным крестьянам, их обрабатывавшим, и общины сохраняли существенную власть над передвижениями и доходами бывших крепостных. Право крестьян вместе с землей покидать общину было законодательно закреплено лишь в ходе столыпинских реформ 1906 года. О том, какое воздействие сельские институты России оказали на темпы ее экономического роста, по-прежнему идут споры.

Как бы там ни было, к концу XIX века Россия воплощала стандартную модель уже во всех ее составляющих. Во-первых, строительство железных дорог создало национальный рынок. К 1913 году железнодорожные линии протяженностью в 71 тыс. километров соединяли с глобальным рынком даже самые удаленные земледельческие регионы, такие как Западная Сибирь. Во-вторых, экономическое развитие в России поощрялось с помощью пошлин и государственного заказа. К примеру, чтобы побудить к вложениям в российские фабрики, высокими пошлинами облагалась хлопчатобумажная ткань. Кроме того, чтобы поощрить выращивание хлопка-сырца на территории будущего Узбекистана, его также оградили протекционистскими мерами, хотя пошлины при этом удерживались на уровне достаточно низком, чтобы изделия из хлопка тоже были защищены от конкуренции. Таможенные пошлины на сталь, рельсы и локомотивы позволили создать современные сталеплавильные, горно-обогатительные и машиностроительные производства. В-третьих, хотя к созданию современной банковской системы были приложены некоторые усилия, прогресс в этой области шел медленно. Как и Мексика, Россия полагалась на зарубежные инвестиции в гораздо большей степени, чем Соединенные Штаты, Германия или Япония на каком-либо из этапов их развития. Наряду с этим, как и для Мексики, для России главным орудием технологической модернизации выступали фирмы в иностранной собственности. Наконец, Россия больше, чем Мексика, способствовала развитию школьного образования. Школы создавались не общенациональным правительством, а местными властями. К началу Первой мировой войны около двух пятых населения умели читать и писать, и эта доля быстро увеличивалась.

Как и в случае с Мексикой, в России стандартная модель привела лишь к скромному экономическому росту и лишь к небольшим структурным преобразованиям. Важнейшим достижением было создание сектора тяжелой промышленности. Ее производительность в период с 1885 по 1913 год подскочила в десять раз, а доля в ВВП повысилась с 2 до 8 %. Удельный вес сельского хозяйства в ВВП снизился с 59 до 51 %, однако на долю сельскохозяйственной продукции приходилась половина всего увеличения ВВП. И эта доля была еще выше, если учесть операции в сфере услуг и транспорта, связанные со сбытом зерна и аналогичных товаров. Рост сельского хозяйства, в свою очередь, был обусловлен ростом мировых цен на пшеницу после 1896 года и строительством железных дорог, соединивших крестьянские хозяйства с рынками Западной Европы. И все равно российский ВВП рос слабыми темпами (1,9 % в год), чего было мало, чтобы ужесточить рынки труда. В результате реальные зарплаты пришли в состояние застоя и все повышение национального дохода досталось владельцам капитала и земли. Следствием этого неравномерного развития стали революции 1905 и 1917 годов.

Если Россия после 1917 года перешла к радикально иной стратегии экономического развития (которую мы рассмотрим ниже), то Латинская Америка настойчиво воплощала стандартную модель, разновидность которой получила название импортозамещающей индустриализации (ИИ). Важнейшее место продолжала занимать Мексика, к которой в конце XIX века присоединились Аргентина, Уругвай и Чили. Эти страны находились слишком далеко от Европы, чтобы вести с ней обширную торговлю в эпоху парусного судоходства, однако с появлением паровых судов в 1860-е годы издержки на перевозку упали и торговля стала стремительно расти. Аргентина и Уругвай разбогатели на вывозе пшеницы и говядины, Чили – на экспорте минерального сырья. В результате в Аргентине к началу Первой мировой войны население и уровень дохода стали достаточно большими, чтобы государство могло начать продвигать промышленность. Уже в 1884 году власти гарантировали всеобщее школьное образование (в этом плане страны Южного конуса шли далеко впереди остальной части континента). Тогда же по стране успели протянуться многочисленные железнодорожные линии для доставки пшеницы и говядины на побережье. Важнейшие отрасли были защищены высокими пошлинами. Главным источником финансовых средств и технологий для Аргентины, как и для Мексики и России, выступали иностранные инвестиции и фирмы.

После Второй мировой войны эта политика стала проводиться с удвоенной силой, и круг стран, в которых стандартная модель воплощалась более полно, расширился. К примеру, первые шаги к расширению образования Мексика сделала после революции 1911 года, однако всеобщим школьное образование там стало лишь после Второй мировой войны. (Всеобщее образование как составляющая стратегии экономического развития по-настоящему было признано лишь после 1950 года, хотя не везде его введение дало большие результаты.) Благодаря бюджетным инвестициям и банкам развития, спонсируемым государством, во всех частях континента сбережения населения быстро росли. Иностранные фирмы по-прежнему являлись важным каналом передовых технологий и финансовых средств для промышленности, однако общие рамки для их деятельности задавало государство. Чтобы помочь обрабатывающей промышленности, большинство латиноамериканских государств применяло таможенные пошлины, государственный заказ и требования к локализации производства. К примеру, декрет об автомобильной промышленности, выпущенный в 1959 году в Аргентине, требовал, чтобы автомобили, продаваемые на местном рынке, на 90 % производились внутри страны. Автомобильная промышленность стремительно росла и в 1960-е годы составляла 10 % аргентинской экономики.