Стоит, всматривается в зеркало и уговаривает свое отражение держаться в границах разумного. Всё, что от него требуется – нанести разогревающий бальзам на кожу спины, поясницу, лопатки, предплечья, легко пройтись по шее, за ушами… Накрыть Ксению одеялом, приоткрыть окно, пуская в комнату свежий ночной воздух, и выйти за дверь. На все про всё – не больше трех минут. Будет смотреть в стену, на мистера белку, потолок изучать, пол, интерьер. Будет растирать с закрытыми глазами.

«Что хочешь, делай, но ты не сорвёшься!»

Всё, на что Юра надеется, что запах, ядреный запах мази будет удерживать его в этой реальности, сохранять сознание включенным. В голове вместо на здравую голову железно звучащих аргументов какая-то каша про этику, мораль, данное слово, про то, что он врач и его дело – лечить. Договор там у них с Львом какой-то, в памяти короткими вспышками всплывают обрывки их диалога. Федотов тогда к нему «свататься» пришел, убедил перед отъездом в Штаты семейным врачом месяцок поработать.

— Я надеюсь, ночевать в ее комнате мне не придется? Не хотелось бы.

— Если очень понадобится, переночуешь. Но только пальцем её тронь. Она мне хоть и приемная, но дороже родной. Найду и закопаю, даже не сомневайся. Усёк?

Нет, Федотова он не страшится. Себя – да.

В люксе тихо-тихо, так тихо, что становится еще страшнее, так тихо, что эти мысли в голове кажутся очень громкими. Сейчас как никогда он должен быть трезвым, а не пьяным ситуацией, но положение не спасает даже ледяная вода горстями в лицо.

«Ты не сорвешься…»

***

Трясущимися пальцами Ксения пытается справиться с верхней пуговицей своей шелковой пижамной рубашки. Тонкие, они не поддаются, не захватываются, выскальзывают, застревают в предназначенных для них дырочках. Раньше у нее с этой пижамой проблем не было никаких.

«Просто разотрет и уйдет…»

За девушкой, сидя столбиком на кокосовой скорлупе в своей клетке, с любопытством наблюдает сахарный поссум по кличке Мистер Дарси. Дверка всегда приоткрыта, чтобы зверек мог свободно выбираться на волю. Но сейчас ему и там хорошо. Словно чувствуя излишнее напряжение в воздухе, он юркнул внутрь, как только за врачом хлопнула дверь в ванную.

Стены кружатся, она поверить не может в то, что делает. Расстегивает пуговицы и проклинает себя за то, что не попросила его уйти, не нашлась, что возразить… Но кого она обманывает? Не смогла бы попросить, не пыталась найти аргументы, потому что, черт, хочет, чтобы он растер ей спину! Хочет вновь чувствовать прикосновение его ладоней, память о прошлом обжигает, и кожа в местах, где он касался ее полгода назад, начинает полыхать огнем.

Врач её не тронет – это ясно как день. У Юрия Сергеевича слишком высокие моральные принципы, по крайней мере, без пяти минут замужнюю девушку к измене подталкивать он уж точно не станет.

Но за себя она не ручается.

Ксении кажется, она что-то непоправимое совершит, даже почти в этом уверена. Кажется, в ней кончились все силы к сопротивлению, и она не сможет выдержать такое жестокое испытание на прочность собственной морали. Она не думает ни про Ваню, ни про отца, ни про отъезд, ни про свадьбу, до которой меньше двух недель. Всё это сейчас не имеет ни малейшего значения! От того, как перекручивает нутро, просто страшно. Он еще не вышел из ванной, а у нее уже кожа горит, всё везде горит, щеки горят, в голове пустота, под ногами нет опоры, а из легких выкачали кислород.

Прячется под одеяло, ложится на живот, запускает руки под подушку, изо всех сил сжимая ее пальцами; больно кусает губу, безуспешно пытаясь с собой совладать, привести себя в чувство.

Что будет через с ней минуту? Надолго ли её хватит? Хватит ли вообще хоть на сколько-нибудь?

Не знает.

В горле пересохло.

— Юрий Сергеевич, я готова.

***

Ксюша так и лежит, зажмурившись, вслушиваясь в приближающийся звук его шагов. Спустя несколько показавшихся вечностью мгновений чувствует вдруг, как под его весом просел матрас – Юра примостился где-то на самом краю, – как невесомо поднялся и был сдвинут в сторону поясницы край одеяла. Она должна была ощутить прохладу, но ощущает, словно ее бросили в пекло.

Пальцы аккуратно скользят за ухом, убирая гриву волос, оголяя шею, и вслед за ними Ксения невольно ведет головой. Прикосновение очень осторожно, практически эфемерно, такое нежное, будто он касается не состоящего из плоти и крови человека вовсе, а готового рассыпаться от порыва ветра одуванчика. Неосторожное движение – и нет его. Когда тебя касаются так, лишь на мгновение, но приходит ощущение, словно ты – какая-то высшая драгоценность. Ощущение, которого прежде она никогда не испытывала, и от которого замирает и срывается сердце.

Он молчит. Молча раскручивает баночку, молча наносит мазь на руки, растирая: тишину этой комнаты нарушает лишь шуршащий, шепчущий, поскрипывающий звук гуляющих друг по другу ладоней.

Вдох.

Ожидание что пытка. Сладкая. Невозможная. Пытка. Самая мучительная, самая упоительная из всех, через которые она ежедневно с ним проходит.

«Почему он молчит?»

Выдох.

***

Запах тибетского бальзама разносится на всю комнату. Язык словно к небу прирос: Юра бы хотел что-то сказать, чтобы немного разрядить обстановку, но в голове пустота пустот, он впервые не может найти слова, всё, с таким скрипом приходящее на ум, кажется ему страшной, неуместной глупостью. Острые лопатки, покатые плечи, позвонки и легчайший пушок в основании хрупкой шеи приковали к себе взгляд. Там, в ванной, Юра убеждал себя, что будет изучать интерьеры, пол, потолок, что угодно, но линии ее тела пленят, отвести глаза куда бы то не было не выходит, и картинка отпечатывается на сетчатке, оставаясь в памяти навечно.

Невероятно красивая спина, шея. Вся она – от макушки до спрятанных под одеялом кончиков пальцев.

Особенно это совершенно беззащитное место за маленькой мочкой уха. Особенно позвонки и крылья лопаток, особенно изгибы талии, особенно этот еле заметный пушок, к которому так хочется вновь прикоснуться.

Вдох.

Пауза затягивается. Кажется, терпению придет конец в тот момент, когда он дотронется до нежной кожи в основании шеи, и Юра медлит, проклиная всё на свете. Ксения лежит, обняв руками подушку, отвернувшись от него и прикрыв глаза – вполне возможно, в терпеливом ожидании, когда он уже нанесет эту мазь и оставит ее в покое. Часы на запястье левой руки показывают 22:45. В 22:48 он должен выйти из этого люкса – кровь из носа, но должен!

Выдох.

— Приступим, — хрипло бормочет врач, касаясь ладонями плеч.

***

Время стоит. Сердце колотится как сумасшедшее, не желая оставаться в этой тесной клетке, желая быть услышанным. Вдохи, выдохи так осторожны, так продолжительны и так бесшумны, словно их двоих здесь нет, словно комната пуста. Шумно выдохнуть – значит, выдать себя с головой, показать; вдохнуть полной грудью – все равно, что кричать.

Прикосновения тактичны, но оставляют на коже невидимые ожоги, от них сводит мышцы всего тела, нутро стягивается и невыносимо ноет. Руки теплые, нет, горячие, такие же горячие, как полгода назад. А может, еще горячее… Её пальцы впились в подушку и в таком положении онемели; еще чуть-чуть, и губу Ксения себе точно прокусит – невозможно спокойно лежать, изображать безразличие и кроткость, чувствуя, как скользят по коже его ладони: сильнее нажим – по плечам, ребром – вдоль позвоночника, совсем легко, фактически невесомо – по пояснице. Скользят и вновь возвращаются к лопаткам, чтобы зайти на очередной круг.

Прикрыв глаза, Юра двигается буквально на ощупь, благо, опыт позволяет это делать: если он будет смотреть на нее сейчас, если будет видеть выражение ее лица, улавливать малейшие его изменения, осознавать, насколько реально происходящее, всё покатится в тартарары. Уже катится… Несётся! Всё с безумной скоростью несётся под откос!

Самообладанию секунда за секундой приходит медленный, мучительный конец, и врач пытается собрать по крохам то, что от него еще осталось. Смешно… Там, сверху, кажется, кто-то решил над ним сегодня поглумиться, проверить, где его предел. Очень близко, уже дышит в затылок.