Об Орлове я знал как о твердом характером и талантливом организаторе разоружения большевистских ополченцев в начале восемнадцатого. Если бы не его отряд - “орловцы”, как называли их с гордостью и завистью, - неизвестно что сталось бы с Харбином. Сам я тогда служил в пограничной страже и в Харбине не был, но слышал об орловцах немало. Право, думал я, если бы полковника не вынудили уехать в Японию, у адмирала Колчака было бы много больше шансу для победоносного шествия на запад.
Расспрашивать Браницкую о ее дружке-полячке в первый же ее приход я не стал, но отличным образом видел, как она смотрела на его картину. “Если женщина думает в одиночестве, то она думает о злом… Будь ты проклята, С” - Анджей Гижицкий, думал я, знал, о чем писал. И беседуя с Доротой, я помимо воли искал в ее глазах змеиную вертикаль зрачка.
О Босвелле я расспрашивал ее со всем пристрастием, но Дорота Браницкая, видно, сразу поняла мое недоверие, потому что сказала - ее словам я все равно не поверю, так пусть бы я сам убедился, брюхом, что называется, в правдивости ее свидетельства. И указала тех, у кого я мог бы узнать, кто, как и зачем похитил маленького Вивиана.
“И тогда вы поймете, что в похищении может быть заинтересован сам пострадавший, - горько усмехнулась она. - Если ему нужно во что бы то ни стало что-то утаить”.
Браницкая не пришла ни на следующий день, ни через день, однако через два дня мне принесли конверт с кредитными билетами - не так уж много, но довольно, чтобы я и не думал забросить это дело. Правда, поточные дела мешали - в частности, через день после визита Браницкой хунхузами похищен был купец Севастьянов. Не могу сказать, что сразу подумал о том, как связано это с Браницкой - Севастьянов был одним из подрядчиков торгового дома Чурсина, а это само по себе фигура видная. Но тут все прошло хорошо - выкуп назначили посильный и барышня Лизавета Порфирьевна, дочь купца, вполне спокойно могла ожидать батюшку в целости и сохранности.
Что ж, в том, что ее словам я не поверю, госпожа Браницкая была права. И очень любезно было с ее стороны так положиться на мои скромные способности, тем более что мои интересы в этом деле не во всем могли совпадать с интересами мисс Дороти Браницки. В частности то, что ее теперешний дружок-бандит был связан со Старым маршалом, могло означать и то, что все сделанное - происки японской разведки, у которой Босвелл вполне мог стоять на пути. Однако в дела политики я, скромный частный сыщик, лезть ни в коем случае не собирался.
Первым Браницкой указан был доктор Карл Клингер, который в последний год был домашним врачом Босвелла, а через месяц после похищения маленького Вивиана собирался отъехать за океан. Услышав фамилию Клингера, я мысленно кивнул - этого служителя медицины я знал, пусть и не лично. Нет, он вовсе не был из тех эскулапов, кто пользует истеричных дам или исправляет мелкие женские ошибки, или же пичкает патентованными средствами страдающих разлитием желчи нервных господ. Врач он был дельный, и некоторые весьма уважаемые жители Харбина были обязаны ему здоровьем, а то и жизнью. Однако отличался он помимо того нескромностью в размерах гонораров, пристрастием к дурманящим средствиям, и не ограничивался опиумом, но предпочитал наилучшей очистки медицинский морфин. Видимо, это пристрастие и стало причиной задержки доктора в Харбине.
Далее шел молодой светский хлыщ по фамилии Мартинс, человечек без роду-племени, как написали бы, верно, старинные писатели, “рыцарь из-под темной звезды”. Но он был на виду, и его я оставил на закуску.
Клингером же и обоими Гижицкими я решил заняться сразу, не дожидаясь второго визита Браницкой. И пришлось мне немало побегать и порыть носом, повстречаться с некоторыми людьми, из тех, что с нашим братом сыщиком не особенно желают знаться. Особенно бывшие офицеры, которых много жило в районе Пристани; занимались эти господа кто чем, половина пошла в извозчики или шоферила вроде покойника Сиенкова, часть перебивалась случайными заработками, торговлишкой и часть, наконец, жила подачками и тем, что зарабатывали их верные и несчастные подруги.
У купца Атяшева, которому я помогал с его сунгарийскими баржами, в охранниках служил бывший казачий есаул. Через него-то я и вышел на капитана Бельского, про которого есаул сказал, что тот вроде служил у барона Унгерна и стало быть, мог знать Камиля Гижицкого.
Со дня визита Дороты Браницкой прошла неделя. Бельского я нашел в одном из кабачков, носившем пышное название “Офицерское собрание у Пристани”. Кто-то там вечно играл на гитаре, и сегодня гнусавенький тенорок выстанывал что-то про ветер в степи молдаванской. Плавал сигаретный дым, и я помимо воли вспомнил беднягу Флавинского, прятавшегося и обходившегося, как я думал, и без сигарет, и без водки. Бельскому было лет под сорок, мундир засален, фуражка блином, небрит дней пять, лицо худое, горбоносое, и светлые глубоко посаженные глаза уставились в одну точку.
Обработать Бельского оказалось не так-то легко. Есаула, на которого я сослался, он не помнил, и кто таков Гижицкий, тоже упорно не хотел вспоминать - а может и правда с памятью у него было совсем худо, стал думать я после первых своих вопросов. Капитан был пьян, но в меру, лицо его было бледно, а глубоко посаженные глаза казались совсем безучастными.
- Нет, господин Травин, не припомню я такого, - тем же вежливым и бесцветным голосом отвечал он. - Вокруг господина барона много тогда странного народу крутилось, и будь его поменьше, было бы больше толку.
На упоминании о сокровищах Бельский откровенно расхохотался.
- Монголы не воевали даром, господин Травин, - отсмеявшись, ответил он. - Те триста шестьдесят тысяч золотых рублей, которые мы вывезли из Даурии, и несколько пудов золота и серебра из китайского банка в Урге были потрачены так же легко, как и взяты. Монголы, китайцы, ламы эти, мать их, богдыхан…
Он сплюнул и насмешливо в упор уставился на меня.
- А после Кяхты комиссары нас ободрали дочиста. Так что нет никакого золота Унгерна. Барон умер нищим, - Бельский покачал головой, закурил протянутую мной папиросу и затянулся глубоко, с наслаждением долго не курившего хороший табак человека. - Жил смешно и умер грешно. Перед смертью-то все кровь лил, не мог остановиться. Врача нашего, Клинген… - Бельский икнул, - …берга, ташуром* избил за то, что тот кого-то вовремя на ноги поставить не мог. Тот упал и ногу сломал. Троих монгол-дезертиров выбросил в солончаковую пустыню перед самой бурей. Кости и одежду двоих мы потом нашли, а от третьего и костей не осталось, одежда только.
“Клингенберг”, ударило у меня в сознании. Не поведши и ухом, я тоже затянулся, спросил пива себе и Бельскому и как бы невзначай бросил: - Это тот, что себе теперь имя до Клингера урезал?
- Он самый, - с откровенной ненавистью отозвался Бельский. - Жив, гадюка курляндская. Вот у кого золотишка небось немеряно - он-то копить умел, не чета барону Роману.
Я слушал рассказ Бельского о том как, бежав от красных из Верхнеудинска, Карл Клингенберг стал работать врачом в Кяхте, где коротко и хорошо сошелся с местными богатыми евреями. Немцы и евреи хорошо понимали друг друга, сказал Бельский. Оказавшись мобилизованным в дивизию Унгерна после победоносного взятия Урги, Клингенберг включился в расправу над евреями, которую затеяли унгерновские головорезы. Он сперва брал деньги за то, чтобы якобы обезопасить от погрома, а потом доктор приходил на квартиры своих старых знакомых во главе казаков, отбирал деньги и все ценности, и казаки расстреливали хозяев.
Вот теперь дело пойдет веселее, подумал я. Клад Унгерна существовал, я в том после рассказа Бельского твердо уверился - разве что запрятан клад был так, чтобы даже знавшие о нем не могли сразу найти. И в самое ближайшее время я положил себе посетить уважаемого доктора Клингера-Клингенберга.
Однако увидеться в доктором привелось мне несколько раньше, нежели я расчитывал, ио он оказался домашним врачем того самого Порфирия Севастьянова, которого через неделю после похищения вернули родне, забрав выкуп. Вернули в целости, за исключением органа, определяющего мужчину мужчиной.
