- Что ж, вернемся к поезду, - сыщик изображает на лице приятную улыбку. - Так вы утверждаете, что Толстый Чжан был нанят господином Босвеллом, чтобы убить вас?
- Именно так, господин Травин.
- И вы знали об этом?
- Догадывалась. Но я… мне было решительно все равно.
Сыщик, верно, собирался спросить что-то еще, но, к счастью, его вызвали в прихожую, а когда он вернулся, она уже выходила из комнаты ему навстречу под звон старинных каминных часов.
- Мне пора, - не подавая руку, просто и ровно. - Я приду завтра или послезавтра, в это же время. И надеюсь, господин Травин, вы также сможете мне что-нибудь рассказать.
***
- Холодно?
Развалившийся на заднем сидении авто Чханъи распахивает полу своего широкого модного пальто и закутывает ее вместе с ее шубкой. Привычно, без тени нежности - и оттого на ее глаза наворачиваются непрошенные слезы. И она рыдает, рыдает, рассказывая, мешая в рассказе и дядю, и чехов, и Севастьянова.
И осушает глаза так же резко, как и срывается в слезы.
- Я все запомнила, дай блокнот и карандаш. В следующий раз еще раз проверю.
Он молча выполняет ее просьбу. Чертя карандашом по бумаге, она не слышит, как Чханъи тихо переговаривается с сидящим впереди Хва, да и что бы она поняла в их манчжурском? Даже фамилия “Севастьянов” на этом языке совершенно неузнаваема.
========== 6. Врач и пациент ==========
Вечером пришлось срочно поехать в Фудзядянь - мне донесли, что заложник, племянник Фу-Каня, торговавшего на Китайской английским драпом, шевиотом и габардином, сегодня должен ночевать в одной из лавчонок этого стихийного китайского поселения, сбывавшего все и всем - от фальшивых пятирублевиков, чеканенных из краденого золота, до поддельных запчастей к американским авто.
По дороге и в самом Фудзядяне меня не покидало ощущение, что за мной следят внимательно и пристрастно. Удивления это вызвать не могло - такой человек как Пак Чханъи не оставил бы без внимания того, кто ведет дела с его женщиной. Кто для него госпожа Браницкая, я не давал себе труда задумываться, да и не с руки было - особенно когда паче чаяний искомый мной заложник, за которого запросили сперва было пятьдесят тысяч, обнаружился там, где и указывали. И сейчас запросили за него у родственников всего половину от прежнего выкупа. Плосколицый малый, охранявший фу-каневского племянника, был хмур, но для бандита на удивление вежлив и корректен со мною - принял деньги, придирчиво осмотрел пачки банковских билетов, отдал заложника, на котором кроме пары ссадин и порванной одежды не заметно было никаких телесных ущербов.
Принимая от самого Фу-Каня и его беспрестанно кланяющейся и благодарящей сестры гонорар, я не мог отделаться от чувства, что деньги эти мной не заработаны, что это простая подачка, собачий брос. Мне все чудилось лицо с волчьим оскалом улыбки, увиденное на страницах альбомчика Флавинского, лицо с двумя полуокружьями шрамов у виска и под скулой - оно усмехалось мне и словно бы говорило “Если б не я, не видать тебе фу-каневского племянника”.
Домой я приехал близко полуночи, маменька конечно еще не спала, и мне пришлось выслушать от нее привычный поток взволнованных старушечьих излияний - дескать, я себя не берегу, а вот остался бы в седьмом году в Питере, не польстился бы на повышение, глядишь сейчас бы не бегал ночами за китайцами. Я кивал, почти не слушая, размешивая сахар в стакане чаю, кивал и на дежурный маменькин аргумент в виде Клавдушки Решетовой, женись я тогда в седьмом на которой, был бы семейный степенный человек и ее бы внуками тешил.
Клавдушка Решетова была свояченица пристава… впрочем, какая разница теперь, кто она была, и что у нее были глаза цвета каленого ореха, рассыпанные по щекам светлые веснушки и вьющиеся светло-рыжеватые волосы? И что с того, что когда-то в шестом году славно прошлись мы с нею в третьей кадрили на рождественском вечере, и ласковые глаза ее улыбались мне так же открыто и радостно как улыбается всему живущему солнце? Клавдушка осталась там, далеко. Хорошо, думал я, что в те дни судьба удержала меня от того, чтобы взять в руки Клавдушкину ручку и сказать ей… Да можно было, в общем, и ничего не говорить - уж так она смотрела на меня, уж так смотрела, что право слово, если бы не тот щеголеватый подпоручик и то, как краснела Клавдушка во время вальса в два темпа с ним, я бы решился. И был бы, верно, сейчас обладателем роскошных ветвистых отростков или же колотился бы как рыба об лед, чтобы прокормить сопливую ораву, из которой кто еще там знает, все ли твои.
Все к лучшему. Про Клавдушку-то я после отъезда в И. совсем позабыл, разве-разве только иной раз вспоминал под Рождество. А в ночь после визита Браницкой и после малой возни с племянником Фу-Каня приснилась. Приснилось будто сам я привязан на полицейском дворе, и вьюга воет вокруг, и холод, холод подходит к самому сердцу, убивает, вымораживает и несет смерть. А Клавдушка кружится в вальсе, кружится, весело так, и у кавалера ее два шрама полуокружьями на скуле и у виска.
Тьфу, подумал я, от воспоминаний одна морока. Ни пользы, ни делу продвижения. А пуще того морочили меня всплывающие то и дело памятки о деле боле чем десятилетней давности, положившему начало моим знакомствам с хунхузами. Тогда угольным копям и образовавшемуся подле них поселку верстах в десяти от главной дороги очень досаждали их нападения. Прошел слух, что в тех местах находят золото, вот степные братья и взяли этот кусок земли под свое бдение. Кругом копей шли горные отроги покрытые густым лесом, и в них стоял отлично вооруженный хунхузский отряд. Располагал он не только японскими винтовками Арисака-38 нового образца, которые легко превосходили русские винтовки Мосина, но и пулеметами. Обо всем этом мы, к сожалению, узнали слишком поздно. Прознавшие про хунхузский лагерь командир отряда приграничной стражи и я, приданный ему в подмогу, решили загнать отряд хунхузов в небольшое ущелье, на верхней точке горы мы поставили пулеметы, посадили запасный отрядец человек в шесть бывалых казаков и приготовились раздавить степную братию одним броском. И впрямь, в хунхузском лагере, за которым мы наблюдали, никто словно ни о чем и не подозревал, так что штурм начался так, как и планировали. Вот только половина палаток оказались пустыми, из другой половины заговорили ручные пулеметы, а вот наши пулеметы так и остались молчать. Потом уже хунхузы стянули с гор наших убитых пулеметчиков с перерезанными горлянками.
В плену посчастливилось уцелеть мне одному. Не скажу что такое счастье легло тяжким грузом на мою совесть, хотя Илья Петрович Рыжов нипочем бы меня не одобрил. И правда, то, что я как нянька ходил за раненым главарем хунхузов и тот умудрился выжить, никак меня не красит. Но что поделаешь, всякая тварь жить хочет, а я не хуже прочих.
Меня тогда выставили в лес, начиналась короткая манчжурская осень и возможностей живым добраться до поселка у меня было совсем мало. Но мне повезло - может, маменька вымолила, что бы она без меня одна-то мыкалась, а то и просто бог в странной милосердности своей решил, что такому червю забавно было бы пожить еще немного. С тех пор-то я и решил, что бороться с хунхузами предоставлю героям вроде Довона. Кстати, по сей день поражаюсь, как это он не прознал о всех перипетиях моего пленения - уж его-то рассказами о побеге от хунхузов не больно убедишь. Видимо, Довон из того рода людей, что, доверившись, уже не передоверяются.
Теперь же я вспоминал свою неудачу и не мог отделаться от картины - лежащие с задранными подбородками казаки железнодорожной стражи, у обоих горло перехвачено одним точным ударом, а рты, рты располосованы тою же ужасною улыбкой, что и рты двоих хунхузов, найденных в доме Кима Панчу. Фирменный знак Пака Чханъи. Значило ли это, что Пак Чханъи был тогда в том отряде? И если так - мог ли он узнать меня?
***
Дороте Браницкой я не поверил ни на грош. Не поверил ее желанию обелить свою репутацию, восстановить свое доброе имя - для таких как она, доброе имя ничего не значило, как не значила и репутация. Да и полно, в наше время репутация для женщин не значит почти ничего. Я видел, как исказилось ненавистью ее лицо, когда я расспрашивал ее о дяде, полковнике Орлове. Ей было чего бояться.
