Во дворе о тёте Глаше больше не злословили, да и вообще не говорили. Ни о ней, ни о дяде Мите. Как будто боялись упоминать их имена всуе. Ведь было же во всём этом что-то необыкновенное, необъяснимое, почти мистическое.

Мне же остаётся только добавить, что вскоре после описанных событий инвалиды на тележках и деревяшках как-то незаметно исчезли с московских улиц. Уже в постсоветские времена мне приходилось встречать в различных публикациях намёки на то, что Москву от них, как теперь выражаются, зачистили. Впрочем, утверждать этого не могу. Просто помню, что они куда-то исчезли, а около «Шторма» ещё долго вспоминали Серёню, особенно, когда проходил троллейбус четырнадцатого маршрута.

Он и сейчас там ходит.

P.S. Интересно, попадись этот рассказ на глаза лучшему литературоведу всех времён и народов, сказал бы он, что эта штука посильнее «Фауста» Гёте?

Рассматривая старые, едва ли не пятидесятилетней давности фотографии, сделанные когда-то им самим, Сергей Александрович увидел среди них одну почти забытую. С чёрно-белой карточки размером девять на двенадцать на него смотрела девушка с правильными чертами лица и глубоким, задумчивым взглядом. Сергей Александрович поймал себя на мысли, что хотя от этого лица веет спокойствием, но, в то же время, чем дольше смотришь на него, тем настойчивее почему-то возникает образ натянутой струны, готовой зазвенеть от самого лёгкого дуновения.

Сергей Александрович хорошо помнил эту девушку.

Хотя его с ней ничего особенного не связывало, но был один случай, проявивший некоторое родство их душ. А это, как понимал он теперь, с высоты прожитых лет дорогого стоит.

Раздалось уже шесть или семь телефонных звонков. Шаркающих шагов чёртовой соседской бабки, которая всегда оказывалась у телефона первой в своём неукротимом желании быть в курсе того, кто и кому звонит, слышно не было. Серёга встал из-за стола, вышел в коридор и снял трубку.

– Будьте добры Серёжу, – послышался в трубке вроде бы знакомый голос, но Серёга не сразу понял, кто это говорит.

– Я слушаю.

– Ой, Серёга, это Аня.

Кажется, Анечка впервые звонила ему. Не только за тот год, что они окончили школу, но вообще. Хотя они были одноклассниками.

В школе Анечка со всеми держалась одинаково ровно. Она дружила с двумя одноклассницами, но для многих оставалась загадкой. Наверно, ребятам надо было повзрослеть, чтобы оценить в ней то, что называется породой в высоком смысле этого слова. В том смысле, как это можно отнести, например, к М.М. Плисецкой. Она всегда была как бы замкнута в себе, училась блестяще, но старалась ничем не выделяться, держалась подчёркнуто скромно. Хотя они учились вместе с седьмого класса, Серёга только к окончанию девятого однажды заметил, как она красива. Той неброской, вроде бы холодноватой красотой, за которой может скрываться самая страстная натура. Много позже Сергей Александрович узнал, что Анечка была потомком литовских князей.

– Серёга, – срывающимся голосом продолжила Анечка, – мне только что позвонили, Рая умерла. Похороны завтра на Востряково. Позвони, кому сможешь, из наших.

Рая была их одноклассницей, очень маленького роста, хотя и старше остальных года на два или три. Она была удивительно тихая, не то, чтобы забитая, но во взгляде её чувствовалась какая-то затравленность, как будто она заранее соглашалась с неведомой собственной виной, искала сочувствия, но понимала, что вряд ли его найдёт. И, хотя тогда никто об этом не задумывался – эгоизм молодости, – но это было странно, потому что класс был хороший, в нём всегда была удивительно доброжелательная атмосфера. Только к окончанию школы стало известно, что Рая тяжело больна.

Серёга обзвонил практически всех бывших одноклассников, но никого не застал.

Одни разъехались на свои первые летние студенческие каникулы, другие – на практику.

День был жаркий. На похоронах было человек двадцать, в основном родственники. Из одноклассников – только Серёга и Анечка.

Раина мама, высохшая женщина лет сорока, стояла с помертвевшим лицом. Совершенно удивительное, несообразное зрелище представлял отец. Это был среднего роста коренастый мужик лет пятидесяти, не вполне трезвый, с лицом колхозного бригадира-забулдыги. Он нарочито суетился и явно не скорбел. Родственники, стоя у гроба, многократно и в подробностях пересказывали друг другу, как два дня со смерти Раи его не могли разыскать и буквально в последний момент нашли у какой-то бабы.

Хотя Серёга и Анечка держались несколько особняком, но не слышать этих разговоров со смакованием подробностей они не могли.

Когда церемония прощания подходила к концу, перед тем, как гроб закрыли, все родственники, а это в основном были люди в возрасте, стали поочерёдно подходить и целовать покойную.

Серёга с ужасом понял, что сделать этого не сможет. Он катастрофически не знал, как быть. Неожиданное спасение пришло от Анечки. Она коснулась его рукой и дрожащими губами даже не произнесла, а попыталась произнести:

– Я не смогу этого сделать. – Было видно, как её трясёт.

Серёга почти с благодарностью обнял её за талию, отвёл в сторону и стал успокаивать. При этом он и сам чувствовал себя не лучшим образом.

На поминках кроме Раиной мамы, которая, казалось, так и не вышла из состояния транса, уже никто не вспоминал о поводе, приведшем их за этот стол – было много водки. Особенно отвратительным был отец, взявший на себя роль вульгарного тамады с партбилетом.

Серёга и Анечка при первой же возможности незаметно ушли. Совсем не пойти на поминки они не могли – Анечка жила в одном доме с Раей.

Раины похороны были не первыми, на которых пришлось присутствовать Серёге, но он ещё не успел привыкнуть к тому, что люди умирают, особенно – ровесники. В детстве, в юности все бессмертны. А от сочетания таинства перехода в небытиё и того ханжества, той невыносимой пошлости, с которыми пришлось столкнуться, хотелось поскорее вырваться на свежий воздух. Его переполняли самые разные чувства, от глубокого внутреннего протеста до опустошённости. Очевидно, нечто подобное испытывала и Анечка.

Они пошли к университету, на Ленинские горы, подошли к набережной, спустились к трамплину, свернули в сторону Нескучного сада. Аллея между высокими деревьями была тенистой. К тому же, близость воды не только создавала прохладу, но, как всегда, действовала умиротворяюще.

После всего увиденного и пережитого в этот день разговаривать не хотелось, но, видимо, каждый инстинктивно чувствовал, что рядом находится человек, с которым можно о многом помолчать.

Вспоминая сейчас обо всём этом, Сергей Александрович в глубокой задумчивости смотрел на Анечкину фотографию. Ведь по сути дела прошла целая жизнь, и после того дня они с Анечкой, кажется, вообще больше никогда не виделись. Единственное, что он знал о ней, было то, что она окончила мехмат университета.

Странная мысль пришла к Сергею Александровичу. Он подумал, что психология пережитой ими тогда ситуации в разные времена была описана многими писателями. В самом деле, это так напоминает сюжет о том, как два случайных попутчика неожиданно даже для самих себя начинают делиться друг с другом самым сокровенным. Но то, что произошло тогда у них с Анечкой, было неизмеримо выше, ведь они же ни о чём не говорили.

Но до чего доверительным, до чего созвучным было их молчание.

Вы не замечали, какое тягостное чувство охватывает, когда сталкиваешься с проявлениями рабской психологии?

Возможно, самое удручающее в ней это постоянная готовность её носителя к мимикрии, какой-то дьявольский симбиоз подчёркнуто демонстрируемой униженности, способной вызвать разве что брезгливое неприятие, с затаённой, бесконечно злобной, звериной агрессивностью.

Как и всякому человеку, мне не раз приходилось сталкиваться с подобным, но вот сейчас я вспоминаю два случая, когда наблюдал проявления этой психологии, так сказать, в каноническом, чистом виде.