© Зац Л.И., 2021

Достигнув определённого возраста, человек начинает напоминать себе Швейка. В том смысле, что у него на каждый повод находится в запасе какая-то история или случай из жизни.

Вопрос только в том, хватает ли у него самоиронии, чтобы признаться в этом.

А то ведь бывает как? Уважаемый человек, филолог, к примеру, издаёт книгу мемуаров, и в ней с таким же пафосом, с таким же придыханием, как о каком-нибудь Шекспире, Байроне, или Гейне, – о себе любимом.

Нет, здесь мне решительно ближе Бернард Шоу, который честно признавался: «Я часто цитирую самого себя. Для пущего блеска».

И, кстати, ещё о Швейке. Недавно я впервые попал в Чехию, был в Праге и в Карловых Варах. Ну, что сказать о Праге? Злата Прага – этим всё сказано. Причём именно не золотая, а злата – для моего «русскоязычного» уха в этом слове есть какая-то особая душевность, какой-то особый шарм. Прага напомнила мне одну из тех редких женщин, которых можно счастливо любить всю жизнь, и, как мне показалось, её удивительная особенность состоит в том, что она готова отвечать тебе взаимностью, в отличие от других городов, возможно, даже не менее красивых.

Когда-то Чехов, побывав во французском курортном городке Биаррице, записал в дневнике: «Каждый русский в Биаррице жалуется, что здесь много русских».

В Праге, особенно в её историческом центре, повсюду слышится русская речь. Как-то к слову я спросил одного русского пражанина, как чехи относятся к Швейку, и был неприятно удивлён его ответом. Он сказал, что довольно прохладно, потому что никто не хочет ассоциировать себя с дураком. Особенно странным мне показалось то, что этот милый, образованный и, как говорят в подобных случаях, не далёкий от литературного творчества человек, свой ответ никак не прокомментировал.

Я подумал, что, если это действительно так, то, может быть, потому, что новое поколение, во-первых, не читало роман и знает о Швейке только понаслышке, а во-вторых, кто-то что-то слышал о левых взглядах автора и по неистребимой привычке бежать впереди паровоза не может ему этого простить.

А в Карловых Варах, на родине знаменитой «бехеровки», на улице Лазенской, этом Бродвее курортной части города, где русская речь не просто слышится, а только она и слышна, я встретил неунывающего бравого солдата Швейка. Он сидел, придерживая костыли, на лавочке за столиком и с явным удовольствием фотографировался со своими поклонниками. И, хотя я помнил предсказание журналиста, который не попал в бригаду своих коллег, отправлявшихся на строительство Турксиба, что в первый же день самый глупый из них купит тюбетейку, но всё равно не смог отказать себе в удовольствии тоже сфотографироваться со стариной Йозефом.

В этой книжке я собрал истории, свидетелем или участником которых мне пришлось быть в жизни. В них нет ничего выдуманного, разве что чуть-чуть додумано, так, самая малость. И некоторые имена я изменил, на всякий случай, чтобы не ущемить чью-то скромность. И формат книжки я выбрал небольшой, такой, чтобы она уместилась в кармане мужского пиджака или в дамской сумочке. Ведь ещё в середине ХХ века писатель Юрий Карлович Олеша подметил, что у людей сейчас нет времени для долгого чтения. Читают в очереди, на эскалаторе метро, по дороге на работу и с работы. О, «по дороге»! Слово сказано. И я решил назвать книжку этих очень коротеньких рассказов «Подорожники».

Правда, жизнь, как и время, не стоит на месте. Сейчас даже в России очереди, кажется, ушли в прошлое, а ездить на работу всё больше людей предпочитает в собственном автомобиле, оснащённом стереосистемой – тут уж не до чтения. Но самолёт, поезд, корабль, пляж, в конце концов, – да мало ли мест, где человеку захочется открыть прихваченный с собой небольшой томик коротких историй, прочитать его и, кто знает, возможно, над чем-то задуматься.

А у меня есть одна мечта. Может быть, когда-нибудь прелестная девушка Стэлла, прочитав эту книжку, спросит своего брата:

– Даник, расскажи мне о нашем деде, каким он был? Ты ведь его хорошо помнишь.

И Даник, посмотрев на неё с доброй улыбкой, скажет:

– Знаешь, у нас был хороший дед…

Есть истины, вечные настолько, что воспринимаются как банальность. Бывают стандартные положения и ситуации. Но вот порой самый, казалось бы, избитый, самый заезженный сюжет из самой посконной жизни, способен обернуться накалом страстей, воистину, шекспировским. Шиллеровским – как минимум.

История, которую я хочу рассказать, произошла в послевоенной Москве в конце сороковых годов. Мне тогда было лет семь-восемь, и вот как я её запомнил.

Мы жили в районе метро «Красносельская», и Русаковская улица, переходящая в Краснопрудную, была тогда едва ли не единственной асфальтированной в округе. Во всяком случае, улицу Гаврикова асфальтировали уже на моей памяти в начале пятидесятых, и я хорошо помню, каким это было событием.

В ту пору в Москве было много инвалидов, хромавших на своих деревяшках – назвать протезом такое круглое полено, сужающееся книзу, язык не поворачивается. Но это те, у которых не было только одной ноги. Те же, кто был лишён обеих ног, разъезжали, сидя на самодельных тележках, представлявших собой деревянный полок на четырёх подшипниках. И ездили они, отталкиваясь от дороги специальными деревянными толкушками, которые держали в каждой руке. А, поскольку, как я сказал, асфальтирована была практически только Русаковская улица, то особенно много их было именно там. Помню, среди них выделялся один, Серёня, которого в округе знали все. Это был малый лет под тридцать, худощавый, белобрысый, хулиганистый, как многие инвалиды, но в отличие от большинства всегда весёлый, заводной. Как и многие его товарищи по несчастью, Серёня попрошайничал, но выходило это у него как-то не униженно и беззлобно. А ещё у него был коронный номер, посмотреть на который в летние дни люди приходили специально.

По Русаковской улице ходил троллейбус четырнадцатого маршрута, а там, где сейчас стоит одна из опор эстакады третьего кольца, был кинотеатр «Шторм», центр культурной жизни квартала. В небольшом отгороженном садике при кинотеатре летом перед началом сеансов играл оркестр. В общем, место было достаточно людным.

И вот ближе к вечеру появлялся Серёня. При его появлении все, стоявшие в очереди в кассу кинотеатра, и просто гуляющие устремляли свои взгляды на него. Серёня же с видом любимца публики на своей тележке съезжал с тротуара и располагался с краю проезжей части лицом по ходу движения. При приближении троллейбуса Серёня разгонялся и резко брал влево, прямо под его переднее правое колесо. Водитель, чтобы избежать наезда, вынужден был также забирать резко влево, но неумолимый Серёня продолжал его теснить, будучи уверенным то ли в своей виртуозности, то ли в своей безнаказанности. Результат всегда был один и тот же: троллейбус уходил влево настолько, что его троллеи соскакивали с проводов контактной сети. И это был миг Серёниного триумфа. Миг – потому что уже в следующее мгновение он разворачивался и мчался прочь от троллейбуса и его озверевшего водителя.

Но, вообще-то, это рассказ не о Серёне. В данном случае Серёня для меня – это способ привязаться ко времени и, в каком-то смысле, к обстоятельствам. Так сказать, – фон, на котором разворачивается действие.

В одном из трущобных домов в переулке неподалёку от Русаковской улицы жили-были в ту пору старик со старухой, дядя Митя и тётя Глаша Шишкины. Было им лет под шестьдесят, детей у них не было, а их комнатушка даже в убогой коммуналке была уж очень жалкой – какая-то каморка метров пяти-шести. В неё даже кровать было невозможно втиснуть, а, может быть, – не на что купить. Спали они на полатях, покрытых деревенским лоскутным одеялом и занимавших ровно половину их скудного жилища, в остальной части которого помещались поставленные впритык друг к другу кухонный столик, маленький сундучок и один венский стул.