– Потеха, что и говорить! – хмыкнул Казанков. – Собираешься воевать с англичанами, но к месту назначения отправляешься через Англию, на английском же судне!

– Да будет ли ещё эта война… – отмахнулся барон. – Сам видишь: наше правительство и в особенности канцлер пуще смерти боятся раздразнить англичан. Так что шансов поучаствовать в боевых действиях у меня немного.

– Ну, все же побольше, чем у меня на Балтике. С «Крейсером» и другими кораблями эскадры Бутакова ещё неизвестно, как обернется. Может, великий князь всё же уговорит государя, и вы отправитесь в Средиземное море? А нам в Маркизовой луже участие в войне никак не светит – разве что королева Виктория в самом деле решит вступиться за турецкого султана и пришлет флот на Балтику. А до той поры остается только ждать. Ни до Атлантики, ни до Средиземного моря нашим мониторам добраться не под силу. И пока ты будешь кейфовать в пассажирской каюте, мне предстоит трястись на поезде до Гельсингфорса.

– Невелик крюк, – хмыкнул Греве. – Мы ещё не пройдем Готланд, а ты уже будешь на своем «Стрельце», адмиральский чаёк прихлебывать. От Петербурга до Гельсингфорса по рельсам всего ничего; ночь проспишь в вагоне – вот тебе и столица великого княжества Финляндского!

Финская столица встретила мичмана Казанкова ярким солнцем, веселеньким небом, отражающимся в выскобленных от мусора мостовых голубого финского камня, яркой майской зеленью бульваров, по которым бегали зеленые же вагончики конки, гомоном незнакомой финской речи с подножек. Русский язык звучал здесь нечасто; говоривший обыкновенно носил либо офицерский сюртук, либо матросскую фланельку или солдатскую рубаху. Ведь в Гельсингфорсе стоит флот, в Свеаборге – крепость; в городе полно семей флотских и гарнизонных офицеров, таможенных и портовых чиновников. И это они здесь хозяева, сколько ни вешай на фасадах домов вывески на финском и шведском языках.

От вокзала, куда в 7:30 утра (точно по расписанию, минута в минуту) прибыл петербургский скорый, Серёжа добирался на извозчике. В списке строгих кастовых правил, на которых строится жизнь флотского офицера, имелся строжайший запрет на поездки в конке. Да и в поезде следовало приобретать плацкарту не ниже второго класса – иначе никак, ущерб чести мундира! Так что из Санкт-Петербурга Серёжа ехал в желтом вагоне[4], в обществе студента-финна, возвращавшегося домой после экзаменов.

Попутчик не относился к малоимущей студенческой братии, зарабатывающей на жизнь уроками или переписыванием театральных пьес. Место во втором классе, новый, из английского сукна сюртук, дорогой несессер в сафьяновой коже с серебряными уголками ясно свидетельствовали о том, что их владелец отнюдь не испытывает недостатка в средствах. И верно, когда попутчики разговорились, выяснилось, что студент – сын промышленника, владеющего сыроварнями и молочными фермами.

Сынок сыровара мало походил на студентов, знакомых Серёже по Петербургу. Например, по поводу Балканской войны, принятой в студенческой среде с энтузиазмом, он отзывался скептически, даже пренебрежительно: «Мало вам, русским, своей земли, ещё и других жить учите!» А на Серёжины возражения насчет православных братьев-славян, изнемогающих под османским игом, процедил: финны-де не славяне, да и вера у них другая, лютеранская, как у шведов.

Ответ Серёжу озадачил. По-хорошему, надо было немедленно бить собеседника в харю, после чего давать унизительные объяснения сначала вагонному кондуктору, а потом и в полиции, на ближайшей станции, где его, несомненно, высадят за учинённый дебош. Либо сделать вид, что ничего не произошло. Мичман так и поступил, но эти намерения, видимо, ясно отразились на его физиономии, потому как попутчик умолк, поперхнувшись очередной язвительной репликой. Остаток пути они провели в молчании, нарушаемом лишь шорохом газет да позвякиванием ложечек в стаканах с чаем, которые исправно таскал в купе вагонный служитель. И вот теперь новоиспеченного мичмана мучили сомнения: а стоило ли оставлять наглого финна безнаказанным? Любой павлон[5] или выпускник Николаевского кавалерийского училища на его месте не раздумывал бы ни секунды. Но подобает ли морскому офицеру устраивать скандал, да ещё и в поезде?

За этими мыслями Серёжа не заметил, как пролетка свернула с Михайловской улицы, миновала Северную эспланаду и выкатилась на Рыночную площадь, откуда открывался великолепный вид на Южную гавань. Это был исторический центр города; брусчатка мостовых обрывалась здесь гранитными набережными, к которым швартуются большие торговые суда под датскими, шведскими и бог знает ещё какими флагами. Отсюда финские пароходики, построенные на коммерческих верфях в Або, расползаются в Свеаборг, на острова и дальше, по всему Финскому заливу до Трогзунда, Риги, Ревеля, Санкт-Петербурга. Веселое апрельское солнышко играет на легкой ряби акватории, то тут, то там испятнанной парусами прогулочных яхт и шхун финских рыбаков. А посреди залива, напротив Обсервационного холма лежит чёрная на серо-стальной воде глыба броненосного башенного фрегата «Адмирал Грейг».

Вдоль западного берега гавани стоят на бочках мониторы «Единорог», «Вещун» и двухбашенный «Смерч»; мористее островка Блекхольмен несет бандвахтенную службу[6] деревянная канонерка «Отлив», одна из тех, что были построены ещё во времена Крымской войны.

«Стрельца» мичман обнаружил не сразу – приткнувшийся к свайному пирсу монитор скрывало длинное кирпичное здание пакгауза. Туда и направился Серёжа, расплатившись с извозчиком непривычной финской маркой и получив на сдачу горсть медных пенни.

Над трубами боевых кораблей курились дымки – машинные команды разводили пары, готовясь к выходу в море. На пирсе суетились фигурки в форменках; белая шлюпка отвалила от берега и полетела, подгоняемая ударами весел, к «Адмиралу Грейгу». Даже на таком расстоянии до слуха мичмана долетал зычный рык шлюпочного старшины: «Два-а-а – раз! Дваа-а – раз!», в такт взмахам весел. Заметив, что на «Стрельце» стали убирать сходни, Серёжа припустил рысцой. Сзади пыхтел на бегу финн, которого мичман подрядил донести до пирса, где стоял монитор, чемодан и портплед. Не хватало ещё и опоздать!

Торопился он не напрасно. Приказом вице-адмирала Бутакова отряду предписывалось выйти на Кронбергс-рейд и в течение двух часов производить там практическое маневрирование. После чего, не возвращаясь в Гельсингфорс, следовать к Свеаборгу на соединение с основными силами эскадры. Задержись Серёжа хоть на полчаса – пришлось бы ему добираться до крепости самостоятельно.

Не прошло и четверти часа, как отряд, выстроившись в две кильватерные колонны, двинулся с рейда. Ветер задувал со стороны моря, и чёрную угольную пелену относило за корму, застилая вид на оставленный позади город. С попадавшихся навстречу яхт махали шляпами и платочками, а прогулочные пароходики приветствовали отряд пронзительными гудками. Железные черепахи неторопливо ползли, не снисходя до штатской мелочи. В этом движении тысяч тонн брони, дерева, орудий было нечто столь величественное, что у Серёжи перехватило дыхание. Он наблюдал за броненосными колоннами с площадки башни, куда пригласил его командир монитора, капитан второго ранга Повалишин. «Сейчас некогда, голубчик, – сказал он. – Вы уж поскучайте немного, присмотритесь, а как придем в Свеаборг – сразу поставлю вас в расписание вахт».

Открытое море неласково встретило русские корабли. Волны прокатывались по палубам мониторов, ударяли в наглухо запечатанную башню, окатывали шквалом брызг коечные сетки и укрывающихся за ними людей. Серёжин штормовой плащ остался в багаже, и он сразу вымок до нитки, но предложение спуститься в низы стоически отверг. Повалишин не стал настаивать, лишь усмехнулся в усы и отвернулся, оставив мичмана на милость стылого балтийского ветра.