Они с Ганси обменялись товарищескими улыбками, которые проистекают из совместного подписания юридических бумаг. Эпизод был бы приятным, если бы он здесь и закончился, но Чайлд задержался – он стоял и беседовал с Ганси и Адамом, двумя светилами Агленби, лучшим и умнейшим соответственно. За семь невыносимых минут они поговорили о погоде, о планах на День благодарения, поделились впечатлениями от исторического музея в Вильямсбурге, а потом наконец, измученные, разошлись, когда появились младшеклассники со своими воинами-воронами.

– Господи, помилуй, – сказал Ганси, переводя дух.

– Я думал, он никогда не уйдет, – добавил Адам.

Он потрогал левое веко и прищурил глаз, а потом бросил взгляд за плечо Ганси.

– Если… ох. Сейчас вернусь. Кажется, мне что-то попало в глаз.

Он ушел, а Ганси погрузился в День Ворона. Он стоял у подножия лестницы, где ученикам раздавали воронов. Птицы были сделаны из бумаги, алюминиевой фольги, дерева, папье-маше и латуни. Одни летали, снабженные животами из гелиевых воздушных шаров. Другие скользили в воздухе. Третьи покачивались на многочисленных подпорках (отдельные палочки управляли крыльями).

Это сделал Ной. Это придумал Ной.

– Птичка капнула, – сказал младшеклассник, вручая Ганси дурацкого черного ворона, сделанного из газеты на деревянном каркасе.

Ганси шагнул в толпу. Толпу Ноя. В идеальном мире Ной произносил бы речь на десятилетней годовщине праздника…

На уровне глаз мелькали сплошь палки, руки, белые рубашки, веревочки и прочие механизмы. Но если прищуриться и посмотреть в необыкновенно яркое небо, палки и люди исчезали – всё пространство наполняли только вороны. Они ныряли и нападали, опускались и поднимались, хлопали крыльями и кружили.

Было очень жарко.

Ганси почувствовал, как время поехало. Слегка. Просто это зрелище странным образом напоминало нечто из совсем другой жизни – его настоящей жизни; эти птицы были двоюродными братьями грез Ронана. Казалось несправедливым, что Ной умер, а Ганси нет. Ной жил, когда его убили. А Ганси тянул время.

– Какие правила у сражения? – спросил он через плечо.

– На войне нет правил, кроме одного – остаться в живых.

Ганси повернулся; рядом захлопали крылья. Его сплошь окружали плечи и спины. Он не знал, кто ему ответил, и даже, не встретив обращенного к себе лица, усомнился, что ответ вообще был.

Время взывало к его душе.

Заиграл школьный оркестр. Первые ноты представляли собой гармоническую толщу звуков, но кто-то из духовых ошибся в самом начале следующего такта. В то же мгновение возле лица Ганси прожужжало какое-то насекомое, так близко, что он его почувствовал. И вдруг всё поехало вкривь и вкось. Солнце сделалось белым. Вороны захлопали крыльями вокруг Ганси, когда тот обернулся, ища Адама, Чайлда или хоть кого-то, кто состоял бы не только из белой рубашки, руки и птицы. Взгляд Ганси упал на часы. Они показывали 6:21.

Когда он умер, было жарко.

Он находился в лесу палок, в лесу птиц. Негромко бормотали трубы, вскрикивали флейты. Со всех сторон гудели, жужжали и вздрагивали крылья. Ганси чувствовал у себя в ушах ос.

«Их тут нет».

Но то большое насекомое вновь пронеслось вокруг него.

Прошли годы с тех пор, как Мэлори был вынужден остановиться на полпути и подождать Ганси, который зажал уши руками и рухнул на колени. Дрожа, умирая.

Он изо всех старался избавиться от этого воспоминания.

«Их здесь нет. Ты на Дне Ворона. Сейчас ты будешь есть сэндвичи. А потом с пинка заведешь «Камаро» и поедешь на Фокс-Вэй. Ты расскажешь Блу, как у тебя прошел день. Расскажешь».

Насекомые забирались ему в ноздри, легонько шевелили волосы, дружно кишели на лице. Вдоль хребта у Ганси катился пот. Школьники, которые проходили мимо и толпились вокруг, превратились в призраков. Колени у него подгибались. Он понял, что вот-вот упадет.

Ганси не мог заново пережить здесь собственную смерть. Только не сейчас, не в ту минуту, которая запечатлеется в сознании всех присутствующих. «Ганси Третий сошел с ума в День Ворона, слышали? Миссис Ганси, не расскажете ли нам, что произошло с вашим сыном?» Он не мог привлечь к себе всё внимание…

Но время истекало, и он терял равновесие. Его сердце наполнилось черной, черной кровью.

«Ганси, чувак».

Ганси с трудом сосредоточился на этих словах. Рядом с ним стоял Генри Чень – сплошь волосы и зубы. И очень внимательные глаза. Он забрал у Ганси ворона и взамен вложил ему в ладонь что-то прохладное. Прохладное и делавшееся всё холоднее.

– Однажды ты принес мне кофе, – сказал Генри. – Когда я совсем выбился из сил. Услуга за услугу.

Ганси держал в руке пластиковый стаканчик с ледяной водой. Казалось, ничто не должно было измениться, но тем не менее что-то изменилось. Ошеломляющая разница температур, знакомое постукивание кубиков льда, зрительный контакт… Ученики по-прежнему теснились вокруг, но они вновь сделались обычными мальчишками. А музыка превратилась в обычные звуки школьного оркестра, исполнявшего новую пьесу в невероятно жаркий день.

– Вот и отлично, – сказал Генри. – У нас сегодня вечеринка в тогах, Ричард. В Личфилд-Хаус. Приводи друзей и свою девочку-невесту.

Потом Генри ушел, и там, где он только что стоял, захлопали крыльями вороны.

Адам думал, что ему что-то попало в глаз. Неприятное ощущение возникло, когда он стоял в невероятно душном театре. Не столько раздражение, сколько усталость, как будто он слишком долго смотрел на экран. Адам мог бы дотерпеть до конца дня, если бы ощущение не усиливалось, но постепенно перед глазами всё слегка поплыло. Само по себе это было не страшно, но в сочетании с тем, что он буквально чувствовал свой глаз, Адам решил, что надо на него взгля- нуть.

Вместо того чтобы зайти в один из учебных корпусов, он спустился по лестнице к боковому выходу из театра. Там, в помещении под сценой, находились уборные; Адам шагал туда, минуя вереницы старых стульев, похожие на многоногих животных, странные силуэты картонных деревьев и бездонные океаны черной ткани, которая висела повсюду. Коридор был темный и тесный, с кошмарными стенами, покрытыми облупившейся зеленой краской; Адаму, который шел, прикрыв один глаз рукой, он казался искаженным и жутковатым. Он снова припомнил свои бегающие пальцы.

Он подумал: нужно пообщаться с Кабесуотером и выяснить, что произошло с тем деревом.

Свет в душевой был выключен. Вроде бы пустяки – выключатель находился прямо за дверью, – но тем не менее Адаму не хотелось совать руку в темноту. Он стоял в коридоре, и его сердце билось слегка учащенно. Он оглянулся.

Коридор был темный, тесный, пустой, залитый болезненным флуоресцентным светом. Тени сливались с занавесом. Широкие черные полосы соединяли между собой все предметы.

«Включи свет», – подумал Адам.

Свободной рукой – той, что не закрывала глаз, – он потянулся за порог.

Он сделал это быстро – пальцы пронзили холод и тьму, что-то нащупали…

Нет, это была лоза Кабесуотера, и всего лишь у него в голове. Адам протянул руку мимо нее и включил свет.

В душевой было пусто.

Конечно, пусто. Конечно, пусто. Конечно, пусто.

Две старые кабинки, с перегородками из зеленой фанеры (никакого кода доступа, никаких представлений о нормальной гигиене). Писсуар. Раковина с желтым кольцом вокруг слива. Зеркало.

Адам встал перед зеркалом, прикрывая глаз рукой, и посмотрел на свое худое лицо. Почти бесцветная бровь была тревожно вздернута. Опустив руку, Адам взглянул на себя еще раз. Никакого покраснения он не заметил. Глаз не слезился. Он…

Адам прищурился. Он слегка косил? Или как это называется, когда глаза у человека не смотрят в одном направлении?

Адам моргнул.

Нет, всё нормально. Это холодный зеленый свет сыграл с ним шутку. Он придвинулся ближе, чтобы посмотреть, нет ли красноты в уголке.

Глаз определенно косил.

Адам моргнул – косоглазие исчезло. Моргнул – и оно появилось. Оно напоминало скверный сон – не кошмар, а просто неприятный сон, когда собираешься надеть носки и вдруг понимаешь, что они не налезают тебе на ноги.