Иногда он убаюкивал себя, воображая, какой подарок попросит у Глендауэра. Главное – правильно подобрать слова. Адам перекатывал фразы по рту, отчаянно ища идеальную формулировку. Обычно варианты в беспорядке метались и путались в голове, но сегодня он думал только об одном: «Исправь мою жизнь».

И вдруг Адама посетило очередное видение.

Он подумал: «Что это значит?». Картинку нельзя было толком ухватить. И до сих пор это случалось с ним лишь единожды. Но само чувство никуда не делось – то ли образ, который он мельком увидел, то ли некое движение на периферии. Как мгновенный снимок, запечатлевшийся в мозгу.

У Адама возникло странное, неприятное подозрение, что он не может доверять собственным органам чувств. Как будто он пробовал образ на вкус, или нюхал ощущение, или прикасался к звуку. Примерно то же самое было в душе, когда Адаму показалось, что в зеркале он увидел слегка неверное отражение самого себя.

Предыдущие тревоги исчезли, сменившись мгновенным страхом за свою потрепанную оболочку. Его столько раз били. Он и так уже оглох на левое ухо. Возможно, в одну из тех страшных, полных напряжения ночей было утрачено что-то еще.

А потом Адам кое-что заметил.

И обернулся.

Когда Адам позвонил, Ронан, Ной и Ганси болтались в местном «Доллар-сити». Теоретически они заехали за батарейками. А практически – они пришли, потому что Блу и Адам работали, а бесформенный гнев Ронана всегда усиливался по вечерам. «Доллар-сити» был одним из немногих магазинов в Генриетте, куда пускали с домашними животными.

Ганси ответил на звонок, пока Ронан рассматривал упаковку ластиков в форме крокодила. У резиновых животных было шесть разных выражений ужаса на выбор. Ной пытался перекосить рот так, чтобы он выглядел как у Бензопилы, которая сидела у Ронана на сгибе локтя и подозрительно смотрела на него. В другом конце магазина продавщица с равным недоверием глядела на нее. Хотя в «Доллар-сити» пускали с домашними животными, сотрудники сомневались, что в их число входят падальщики.

Ронан явно наслаждался недовольным видом продавца.

– Алло? А, привет, – сказал Ганси, трогая записную книжку с пистолетом на обложке.

Когда он произнес «а, привет», его голос явственно изменился. Это значило, что звонил Адам, и гнев в душе Ронана отчего-то вспыхнул вновь. Вечером ВСЁ казалось хуже.

– Я думал, ты еще на работе. Что? А, мы на игровой площадке буржуазии.

Ронан показал Ганси пластмассовые стенные часы, хитроумно сделанные в форме индюка. Бородка под клювом отсчитывала секунды.

– Mon dieu! – произнес Ганси и сказал в трубку: – Если ты не уверен, то, наверное, нет. Женщину очень трудно с чем-либо перепутать.

Ронан сам не знал, отчего он злится. Хотя Ганси не сделал ничего, способного вызвать у него гнев, он явственно подлил масла в огонь. И сейчас, зажав мобильник между ухом и плечом, он рассматривал пластмассовые тарелки, на которых были нарисованы улыбающиеся помидоры. Из-под расстегнутого ворота виднелись ключицы. Никто не стал бы отрицать, что Ганси был просто воплощением юности, блистательным результатом удачного и расчетливого брака. Впрочем, обычно он так лоснился, что Ронан легко с этим мирился: Ганси явно относился к другому виду, нежели бесцеремонное семейство Линч. Но сейчас волосы у Ганси растрепались, а шорты с обилием карманов были сплошь испачканы машинным маслом от возни с «Камаро». Без носков и с голыми ногами он выглядел настоящим, обыкновенным, вполне досягаемым человеком, и от этого Ронану почему-то хотелось пробить кулаком стенку.

Отведя телефон ото рта, Ганси сказал:

– Адам думает, что видел у себя в комнате привидение.

Ронан взглянул на Ноя.

– Я вижу привидение прямо сейчас.

Ной сделал грубый жест, до смешного нестрашный в его исполнении, как если бы зарычал котенок. Продавец неодобрительно пощелкал языком.

Бензопила восприняла это как личное оскорбление. Она раздраженно затеребила кожаные шнурки на запястье Ронана, напомнив ему о странном подарке Кавински. Было не вполне приятно сознавать, что какой-то другой человек столь внимательно его изучал. Кавински подобрал пять совершенно правильных по цвету и фактуре шнурков. Ронан задумался, что тот имел в виду.

– И как долго? – спросил Ганси в трубку.

Ронан прислонился лбом к верхней полке. Металлический край врезался ему в лоб, но он не двигался. Вечером тоска по дому становилась неумолимой и вездесущей, она словно витала в воздухе. Он видел в магазине дешевые кухонные прихватки – и вспоминал о матери за ужином. Он слышал стук ящика кассы – и видел отца, вернувшегося домой в полночь. До него внезапно доносился запах освежителя – и это были семейные поездки в Нью-Йорк.

По вечерам дом казался таким близким. Он мог бы добраться до Амбаров за двадцать минут.

Ронану захотелось смахнуть с полок всё.

Ной убрел по проходу и торжествующе вернулся, неся стеклянный шар. Он торчал за спиной у Ронана, пока тот не оттолкнулся от полки, чтобы полюбоваться этим ужасом. За стеклом стояла соответственно украшенная пальма и лежали два безликих человечка. Над ними вилась глубоко ошибочная надпись: «Где-то всегда Рождество».

– Блестит, – благоговейно прошептал Ной и потряс шар.

Разумеется, на вечно праздничный пляж посыпался не снег, а блестки. Ронан и Бензопила как зачарованные смотрели на цветные искорки, застрявшие на пальме.

Ганси, стоявший чуть поодаль, продолжал:

– Приезжай на Монмутскую фабрику. Переночуешь.

Ронан резко рассмеялся – достаточно громко, чтобы Ганси расслышал. Адам самым воинственным образом настаивал, что желает жить у себя, хотя это была ужасная конура. Но даже будь это пятизвездочный номер, Адам всё равно питал бы к нему отвращение. Потому что это не был убогий трейлер, по которому он отчаянно и постыдно скучал, и не была Монмутская фабрика, поселиться на которой Адаму не позволяла гордость. Казалось, он прочно усвоил, что правильное должно быть болезненным, и сомневался в любом варианте, не сопряженном с мучениями.

Ганси стоял к ним спиной.

– Слушай, я ничего не понимаю. Рамирес? Ни с кем в приходе я не говорил. Да, две тысячи четыреста. Я в курсе. Я…

Очевидно, речь шла о письме из Агленби; Ронан и Ганси тоже его получили.

Голос Ганси зазвучал низко и гневно.

– В какой-то момент это перестает быть обма… нет, ты прав. Прав. Я совершенно ничего не понимаю. Не понимаю и не пойму.

Адам, видимо, провел параллель между снижением платы за комнату и повышением платы за обучение. Сделать это было несложно, Адаму вполне хватило бы мозгов. Так же было несложно приписать это Ганси. Если бы Адам, впрочем, поразмыслил спокойно, он догадался бы, что именно у Ронана множество связей с приходом Святой Агнессы. И что тому, кто стоял за снижением квартплаты, пришлось явиться к секретарю прихода с пачкой наличных и огненным желанием склонить миссис Рамирес ко лжи. Если принять всё это во внимание, в воздухе буквально повисало слово «Ронан».

Но быть Ронаном Линчем значило пользоваться приятной репутацией человека, который, по общему мнению, не способен сделать никому ничего хорошего.

– Это был не я, – сказал Ганси, – но я рад, что получилось именно так. Ладно. Думай что хочешь.

Ронан знал, как выглядит маска, которая вот-вот разлетится на кусочки. Он достаточно часто видел это в зеркале. Адам был сплошь покрыт трещинами.

Ной, стоявший рядом с Ронаном, удивленно сказал «ой».

И исчез.

Стеклянный шар упал на пол на том месте, где раньше был Ной, оставил на линолеуме влажное овальное пятно и покатился прочь. Бензопила, испугавшись, укусила Ронана. Он сильно сжал ее, когда отпрянул от источника звука.

Продавщица сказала:

– Так.

Она не видела, что произошло. Но явственно поняла, что дело нечисто.

– Не волнуйтесь, – громко сказал Ронан. – Я заплачу.

Он никому не признался бы, как у него колотилось сердце.