— Но, Эйи, ты ведь понимаешь, что из состояния забытья рано или поздно выходят, и потом уже ему ничего не поможет…

Он улыбнулся с какой-то горечью.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что я ничего не понимаю. Глен — ошибка, которую необходимо устранить; так будет лучше в первую очередь для него самого. Но я хочу, чтобы Вы поняли, — Эйи сверкнул глазами, — даже недостойная жизни ошибка имеет право на достойную смерть.

***

К тому моменту, как они выехали в сельскую местность, предварительно сняв небольшое шале, Глен уже мог свободно говорить, хотя делал это весьма неохотно. Всё время казалось, что его будто что-то будто сдавливает, что все его действия производятся через силу. Оно и понятно — вряд ли кто-то смог бы представить, какие титанические усилия совершал над собой этот человек.

Большую часть дня Эйи и Глен просто гуляли в горах; тот выматывался, и это было как нельзя лучше. Единственная проблема состояла в то и дело попадавшихся мелких зверьках или птицах — Эйи видел, какие взгляды Глен каждый раз кидал в их сторону, и тут же старался отвлечь того разговором.

Вечера посвящали творчеству: сначала Эйи, как и раньше, играл для Глена; потом тот и сам стал играть на скрипке, которую Эйи предварительно раздобыл. Пару ночей Глен жаловался, что не может уснуть — тогда они уходили в поле, Эйи разводил небольшой костер (то, как их не заметили, осталось загадкой) и учил того танцевать. Поначалу Глен, казалось, не мог понять, что от него требуется: движения — если их можно было таковыми назвать — были крайне неуклюжи. Затем пошло чуть лучше: Эйи наигрывал ритм, и в какой-то момент ему даже показалось, что Глен поглощён танцем. Это было хорошее состояние. «Думаю, скоро можно будет перейти к более серьёзным вещам».

После очередной прогулки они сидели на склоне, любуясь закатом. Эйи рассматривал Глена: он думал о том, насколько тот изменился с того момента, как они увиделись впервые. Теперь его спокойно можно было назвать человеком; лицо не дёргалось, глаза не бегали — только видна была тень страдания, угнетённости, и постоянной фоновой внутренней борьбы.

— Ты, наверное, должен меня ненавидеть? — спросил Эйи. — Ведь я, считай, занял твоё место.

Глен обратил на него взгляд.

— Нет. Я тебя не ненавижу. Я очень тебе благодарен и искренне надеюсь, что ты сможешь исполнить всё, что я не в состоянии.

— Надеюсь, это не простые слова вежливости, — Эйи улыбнулся.

— Нет, я действительно так думаю…

Они немного помолчали, затем Эйи спросил:

— Скажи, ты всегда чувствуешь тягу к убийству, или в какие-то моменты она, может, пропадает?

Глен задумался и сжал кулаки.

— Всегда. Ну знаешь, разве что только… Когда я играю на скрипке, это желание ощущается менее отчётливо; когда танцую, в определённые моменты я и вовсе ничего не чувствую. А так всё время.

После небольшой паузы он спросил:

— Но скажи, Эйи… Почему… Почему это всё досталось именно… мне?..

Он уставился перед собой. Эйи не перебивал.

— Я порой чувствую себя таким одухотворённым созданием, способным на многое… Но эта жажда, она мне жить не даёт. Она все силы из меня вытягивает. Целыми днями, Эйи, — он вдохнул, — целыми днями, когда я не был ещё в диком состоянии, я думал только о том, как усмирить это желание, как не дать ему разыграться. Малейший шаг в сторону мог оказаться провалом. Я поздно понял, что провал неизбежен; точнее, когда он произошёл, я уже не хотел ничего понимать. Если б ты видел, что… что я делал с теми людьми… их крики… они давали мне такое блаженство, их пронзительные вопли, переходящие в хрипы, мне хотелось ещё, и ещё, и с какого-то момента мне уже становилось досадно, когда они умирали, я жалел, что они не могут вечно страдать на моих глазах, но в то же время сам момент смерти был таким… упоительным, о, я никогда не испытывал чего-либо приятнее, это было невероятно, но мне хотелось больше, даже когда я, казалось, давал себе свободу, эта жажда меня убивала, всё сильнее и сильнее… Почему я не мог просто не появляться на свет, Эйи, я не хочу больше!.. — на этих словах он уронил голову и разрыдался; сел на землю, свернувшись в комок, по которому тут же рассыпались густые волнистые волосы. Позже к рыданиям добавились какие-то завывания; эту манеру трудно было не узнать, трудно было не провести соответствие.

Эйи стремительно подошёл к Глену и обнял его.

— Скоро закончится. Можешь быть уверен. Совсем закончится.

Тот стал завывать как-то более освобождённо, что ли; Эйи гладил его по голове, по спине — словом, проделывал всё то, что успокоило бы его самого.

Немного утихнув, Глен поднял на того красные от слёз глаза и спросил:

— А у тебя, выходит, есть эмпатия?

Вопрос был задан настолько невинным тоном; до этого Эйи как-то не предполагал, что её может совсем не быть…

— Ну, да, конечно, она у меня есть.

— Интересно…

Немного погодя Глен снова задал вопрос:

— Меня убьёт… она?

Эйи кивнул.

— Но я не хочу, чтобы это делала она. Я бы не хотел… видеться с ней… Нет!

— Послушай, — сказал Эйи мягко, — так надо. Иначе ты родишься снова, и там уже я не смогу тебе помочь.

— Нет, не хочу снова…

— Тогда тебе придётся прийти к ней, Глен. И знаешь, честное слово, — Эйи улыбнулся, — с тобой случится то, о чём я мечтаю уже на протяжении нескольких жизней. Разве не стоит оно того, а?

Глен посмотрел в глаза Эйи каким-то по-детски беспомощным взглядом.

— Эйи, спасибо тебе за всё, — проговорил он. — Большое спасибо.

— Я бы отступился от своего же принципа, если бы тебе не помог, — Эйи улыбнулся. — К тому же, на твоём месте мог быть и я сам… Но сейчас! У меня запланировано кое-что поинтереснее, чем музыка или танцы.

Глен посмотрел заинтересованно.

— Мне кажется, — продолжил Эйи, — ты был бы неплохим актёром. Ты очень хорошо скрываешь внутреннее состояние; это хороший навык. Посмотрим, сможешь ли ты не просто скрывать его, но и добавлять предусмотренные сценарием эмоции так, будто они настоящие.

— Мы будем играть спектакль? — с любопытством спросил Глен.

— Ну, не то чтобы спектакль, — рассмеялся Эйи. — Так, пару сценок.

Глядя на заинтересованное лицо собеседника, Эйи продолжил:

— Смотри, представь, что есть некое племя. Там есть вождь, есть жрец, есть воины, и есть божество, которому они поклоняются. Кем бы ты хотел быть?

— Жрецом, — недолго думая, ответил Глен. — А… что он делает?

Эйи снова засмеялся.

— Интересный ты. Ну, жрец — это как бы посредник между божеством и племенем; он руководит различными ритуалами, но не только — он ещё старший среди воинов и в случае войны ведёт их в бой.

— А зачем тогда вождь?

— Ты всё правильно понял, вождь не нужен. Жрец вполне заменяет его; к тому же, это даёт людям возможность подчиняться непосредственно воле божества, а не прихотям какого-то человека.

— Но ведь жрец — тоже человек.

— Верно, — Эйи улыбнулся, — но если он исказит пожелания божества ради собственной выгоды, то ему потом придётся плохо. Так что в его интересах проявлять дипломатические качества.

— Ясно.

— Но я не хочу, чтобы ты просто сыграл жреца, — Эйи посмотрел на Глена с искорками веселья в глазах. — Мне нужен конфликт, неразрешимое противоречие между волей божества и волей жреца.

Глен глянул на того с удивлением.

— Но как такое может возникнуть?

— Очень просто. Когда у жреца появляется иллюзия свободы воли.

— То есть какие-то… собственные желания?

— Да, мало того, что собственные, так еще и неправильные.

— Я не смогу это сыграть. Мне не очень понятно про свободу воли, а если она должна быть еще и неправильной…

— Ты-то не сможешь? — Эйи заглянул ему в глаза.

— Погоди… — Глен посмотрел в сторону.

— А теперь послушай внимательно, — Эйи пододвинулся к нему поближе, положив свою руку на его, — мне нужно, чтобы ты сыграл именно свободу воли. Не насущную потребность, которая не даёт тебе жить, а вполне осознанное желание. Пусть и неправильное, но твоё, собственное, то, которое ты можешь сам себе объяснить и которое возникло в твоём личном сознании, которому нет предпосылок…