Как-то поздней осенью, директриса объявила нам, что жена учителя французского языка заболела, и последних уроков не будет. Ее взгляд остановился на моей тетради. Отметив мой хороший почерк, директриса попросила помочь в переписывании книг, поступающих в гимназическую библиотеку. В помощь мне она определила Зою. Мы поднялись на второй этаж, в домовую церковь. Там уже висели длинные ряды полок, а на полу стояли коробки с книгами. Судя по почтовым штампам, они прибыли со всех концов Финляндии. Зоя стала вынимать по одной книге, и зачитывать вслух название. Я записывала эти название в толстую тетрадь. За окном свистел ноябрьский ветер, предвещая скорые холода, гнул деревья, жалобно всхлипывал. Где-то стучал неплотно закрытый ставень. Работа заняла около двух часов. А после Зоя предложила выпить чаю в ее комнате.

Обстановка комнаты оказалась очень скромная, доставшаяся в наследство от санатория. Стол у окна, две кровати, занавески в красный цветочек. Полки с книгами. Я открыла одну, мелькнул экслибрис Галактиона Федоровича.

С этой, почти монашеской, обстановкой не вязалась нарядная фарфоровая кукла в кружевной накидке, стянутой на груди брошью.

– Это ваша? – спросила я Зою.

– Ани. Моя – виолончель, – и Зоя указала на инструмент, стоявший в углу.

За чаем я узнала кое-что любопытное. Зоя с матерью бежали из Гельсингфорса, когда там начались беспорядки. А у родителей Ани дом в Териоках. Почему же она тогда никогда не покидает пансиона?!

По утрам землю сковывал лед. Иногда шел мелкий колкий снежок, но надолго не задерживался, таял, оставляя грязные лужи. Деревья уже утратили листву, торчали голые стволы, и от этого лес казался светлее, воздушнее. С каждым днем становилось все холоднее и все отчетливее вырисовывалась перспектива зимовки в Мерихови. Вот-вот выпадет настоящий снег, и положит конец моим велосипедным прогулкам. Тогда мне придется достать из сарая лыжи. У нас хранятся мамины лыжи. Когда я была еще совсем маленькой, и мы жили зимой на даче, бывало, катались на коньках и лыжах. Однако, добираться до гимназии на лыжах будет значительно сложнее, чем на велосипеде. Но, несмотря на неустроенность быта и туманность будущего, я почти привыкла к своей новой жизни. Воспоминания о летнем концерте больше не обжигали. И все вроде уже вошло в какую-то накатанную колею: я сдала второй экзамен по Закону Божьему, близился третий.

Как-то возвращаясь вечером домой, я увидела свет на даче Лицинских. Горела керосинка, а за шторами угадывались фигуры. Поспешила туда. В протопленной гостиной сидели Аглая Тихоновна и Белинги, а в глубоком кресле у камина сама хозяйка, Ирина Герасимовна, и своим детски-нежным голоском рассказывала ужасные вещи:

– Меня к нему не пустили. Все входы в больницу закрыты из-за холеры. На Загородном стояли трамваи, полные трупов.

Аглая Тихоновна шепнула мне: «Михаил Григорьевич умер от холеры».

– Я хотела похоронить его рядом с его мамой, но мне сказали, что нельзя, что для холерных отведены специальные кладбища: Богословское, Преображенское и Успенское. Выбрала ближайшее. После похорон Михаила Григорьевича, мне незачем было оставаться в Петрограде. Сейчас всем, имеющим недвижимость в Финляндии, разрешили уезжать. Я поспешила, в тот же день уехала, даже вещи не взяла.

Потом Ирина Герасимовна поведала о чем-то еще, но я уже не слушала. В голове стучала фраза «всем, имеющим недвижимость в Финляндии, разрешили уезжать». Почему тогда мама не едет? Я боялась своих предположений. А Ирина Григорьевна, меж тем, продолжала рассказать.

– Жить в Петербурге стало невозможно. Буржуям – это тем, кто не рабочий, и не советский служащий, запрещено закладывать вещи, снимать квартиры, или возить мебель. В магазинах пусто. Извозчиков нет. Из транспорта только трамваи. Да и те останавливают красноармейские патрули, требуют предъявить документы. Они ловят нас – буржуев – не уклоняемся ли мы от трудовой повинности. Пока был жив Михаил Григорьевич, у меня такие документы были, от больницы. Пойманных отправляют на принудительные работы. Я знала много таких случаев. Мои близкие знакомые уже сочли погибшей родственницу, которую угнали в Вологду грузить дрова.

Когда все разошлись, я, собравшись с силами, задала Ирине Герасимовне мучавший меня вопрос. Я видела, что говорить ей трудно, что она хочет уйти от ответа. В конце концов, когда я сказала, что расцениваю ее молчание как свидетельство гибели моих родных, Ирина Герасимовна сдалась, и рассказала мне то, что родители так долго от меня скрывали. Оказывается, они не были женаты!.. Папа был женат на другой женщине. Поэтому мама не может доказать свое право на дачу и, как следствие, на выезд в Финляндию.

– Всеволод Евгеньевич женился, еще учась в Академии. – приоткрыв для меня завесу тайны, Ирина Герасимовна решила выговориться до конца. – Его невеста была из очень богатой семьи. А он – бедный студент из Малороссии. Семья девушки противилась браку и не давала благословения. Но они все равно поженились. У них родился сын, кажется, его назвали Владимир. Потом что-то между ними произошло, и они расстались. Жена Всеволода Евгеньевича не давала развода. Ее семья не хотела, чтобы он виделся с сыном. Потом Всеволод Евгеньевич встретил на театральных подмостках твою маму.

Ирина Герасимовна продолжала говорить, но я уже не могла слушать. У меня кружилась голова, пылало лицо, стучало в висках, а в гостиной, казалось, невыносимо душно. Дачу Лицинских я покидала в полной темноте. Мерцали своим равнодушным светом крупные звезды. Другая семья отца! Он кого-то любил, играл с другим ребенком, носил его на руках. В это невозможно было поверить. «Книги совести раскрываются и дела сокровенные открываются…» Где-то, быть может, живет мой старший сводный брат, которого я никогда не увижу. А вдруг он похож на отца? Вдруг у него те же черты?

Остановившись, я сняла перчатки, шапку, хваталась руками за ветки ели, растущей у дороги, терла лицо, словно пытаясь погасить пылавший внутри меня жар. Дойдя до дома, и уже раздеваясь на веранде, спохватилась – перчатки! Их нет, обронила по дороге, а это значит надо возвращаться. Когда я снова вышла из дома, свет уже не горел ни у Белингов, ни у Аглаи Тихоновны. Но по-прежнему блестели высокие звезды. Я шла к тому месту, где останавливалась. Мои перчатки лежали на дороге. Нагнувшись за ними, почувствовала на себе чей-то взгляд. Впереди горели два глаза. Это собака! В нескольких шагах от меня. Она стояла, склонив голову набок и дрожа. Мне стало ее жалко. Позвала, и собака поплелась за мной. На ступеньках своего крыльца я поставила на тарелку с рисовой кашей. Собака жадно набросилась на угощение.

Следующие два дня в гимназии прошли как в тумане. Я не слушала учителей, не находилась с ответом, говоря что-то невпопад. Это никого не удивляло, такое случается от голода часто. На обеде я завернула в лист бумаги свою котлету. Заметив это, Аня спросила, для кого? Я ответила, что ко мне приходило существо с эльгрековскими глазами. Тогда она произнесла:

– Возьми и мою тоже.

Это был поступок! Невозможно объяснить, что для нас в то время значила самая обыкновенная котлета. А тут порыв не просто поделиться ею с ближним, а поделиться с собакой. Я еще больше заинтересовалась этой девушкой.

На третий день в гимназии я не стала обедать. Есть не хотелось. Обратная дорога далась мне с большим трудом. Не было сил растопить печь. Я легла в кровать. Ничего не хотелось. Проснулась от того, что стало жарко. Я не понимала, сколько времени, ночь или утро, и следует ли уже вставать в гимназию. По-видимому, заснула снова, потому что когда проснулась окончательно, солнце было уже высоко. Значит, я проспала гимназию. Подняться с кровати не смогла. И снова, не то сон, не то обморок. В бреду я звала Леонида. Казалось, будто он сидит у моей постели, я протягиваю к нему руку, но рука падает в пустоту. Снизу доносился стук во входную дверь. Видимо мои соседи, не видя ни меня, ни дымка из трубы, забеспокоились.