Возвращаясь с прогулок, обычно заставала дома кого-нибудь из соседей, приносивших новые слухи, каждый раз страшнее предыдущих. Иногда мы слышали ружейную стрельбу. Как-то вечером, закрывая дверь за доктором Белингом, я почувствовала острый запах гари. А ночью дом сотрясся от страшного взрыва. Я соскочила с кровати, и не могла понять, сон это или явь. Где-то звенели стекла – значит не сон. Побежала к папе. Он сидел на кровати, бледный, и утирал платком пот со лба. Стенные часы показывали половину двенадцатого.

– Как будто взлетела на воздух вся преисподняя, – глухо произнес отец.

– Что это? – прошептала я.

– Не знаю, я не артиллерист. Был бы Леонид, всё объяснил бы…

При упоминании Леонида почувствовала, как мои плечи расправились, подбородок поднялся, а страх сам прошел. А между тем взрывы продолжались. Мы всматривались в окна, но ничего не могли рассмотреть. Мрак окутывал заснеженные ели, и лишь над горизонтом подымался отсвет большого зарева. Я подумала про нашу башенку, куда вела лестница со второго этажа. Многие дачи у нас строили с такими башенками, чтобы любоваться заливом. Но летом 1914-го года, по требованию полиции, вход на башню заколотили досками. Правда, тайком от родителей, мы с Липочкой выкрутили два гвоздя, и иногда отодвинув одну доску, проскальзывали в щель и забирались на башню. Про щель папа не знал, а я не осмелилась признаться. В тревоге, вздрагивая от хлопков, мы просидели часа полтора. Потом все стихло. И не было уже видно зарева, только по воздуху продолжал плыть запах далекого пепелища. В ту ночь мы так и не уснули, а наутро узнали, что ночью был взорван форт Ино.

Пережитое укрепило папу в намерении уехать. Он велел укладывать вещи. Но когда на следующий день я зашла в его комнату, то увидела папу лежащим на спине, и держащимся за сердце. Из груди раздавались хрипы. Я бросилась на дачу доктора Белига, но того дома не оказалось. Последовали часы ожидания.

Сквозь ставни просачивался влажный горьковатый запах оттепели. Снежные шапки крыш рухнули от взрывов. Темнел рыхлый снег, и слышно, как кое-где талая вода позвякивала в плену ледяной корки.

Папе не становилось ни лучше, ни хуже. Я держала в своих руках его руку и чувствовала, какая она холодная. Еще раз сходила за доктором. Елизавета Ивановна сказала, что доктор теперь все больше ходит пешком. Готфрид Карлович появился только под вечер. Он долго пробыл в папиной комнате, а когда вышел, сказал, что следует избегать волнений.

Пережив приступ, папа несколько дней не вставал с кровати. Сидел в подушках, и рисовал, наблюдая меняющийся за окном пейзаж. Чуть потеплело, проглядывало солнце, а по дорогам тянулись длинные глубокие проталины, кое-где превращавшиеся в бескрайние лужи. Дров мы так и не купили. Я отправила в печь все старые запасы, и даже некоторые сломанные рамы. Но папе было холодно. Он родился в теплых краях, где земля, пропитанная чернилами смоковниц, трескается под палящими лучами солнца. Он никогда не любил севера, и считал себя здесь сосланным. Не любил и суровой северной природы. Как часто, затворившись в мастерской, он писал заблудившиеся в полях маки.

Дни шли за днями. Мы сидели в папиной мастерской. Я затачивала ему карандаши, или читала вслух. Иногда, откладывая книгу, любовалась тем, как папа работает: спокойствием его взгляда под толстыми очками, уверенными движениями карандаша по альбому.

Варили мерзлый картофель, подсыпали желтый порошок, пахнущий не то подсолнухами, не то орехами. Это были дрожжи. Все тогда ели их, считая, что дрожжи успешно заменяют белковую пищу.

Когда приходили гости папа спускался в гостиную, и сидел, полулежа, в кресле, против камина, где догорали последние прошлогодние дрова.

Готфрид Карлович рассказывал, что форт Ино взорвали большевики, отступая. Война подходит все ближе к Меритяхти, и он часто в последнее время видит военных, как финнов, так и немцев. Аглая Тихоновна поделилась своими сведениями, что в Куоккала и Оллила военных размещают на пустующих дачах, только Илью Ефимовича охраняют, и даже поселили на соседней даче специальный конвой. При упоминании о Репине папа заметно оживился, как-то просветлел, стал вспоминать репинские «среды», которые они когда-то посещали вместе с мамой.

Еще обсуждали, как нам вернуться в Петроград. Аглая Тихоновна говорила, что теперь надо ехать до станции Райоки, переходить пешком мост через реку Сестру, и в Белоострове садиться на другой поезд, идущий в Петроград. Галактион Федорович был уверен, что дачные поезда пойдут уже на этой неделе, бывший ленсман сказал ему, что получил распоряжение готовиться к дачному сезону. Доктор Белинг слушал это с лицом человека, страдающего от необходимости слышать вздор. Он настаивал, что папе, прежде чем идти пешком по мосту через Сестру, следует окрепнуть, а для начала совершать пешие прогулки по Мерихови, каждый раз увеличивая их продолжительность.

Кроме нехватки дров, столкнулись и с проблемой нехватки финских марок. За рубли ничего не продавалось, но кто-то подсказал купить марки, а заодно и продукты, у соотечественников, отъезжающих в Россию. Законы Финляндии запрещали вывозить из страны более пятисот марок и поэтому люди охотно обменивали их на рубли. Почему-то особо ценились 500-рублевые банкноты, за них давали даже больше марок.

Я достала из сарая свой велосипед. Раньше мы все увлекались велосипедными прогулками. Бывало, отправлялись в лес, на пикники, в гости в соседние поселки. С началом войны езду на мужских велосипедах запретили. Но на дамские велосипеды запрет не распространялся. Мне предстояло преодолеть до станции Райоки около двадцати верст. Сначала дорога шла вдоль дач, и я видела, как хозяева сгребали лопатами и метлами грязный снег, стекавший мутными ручьями, а хозяйки выносили на солнце кадки с цветами. Потом дорога зашла в лес, едва подернутый зеленый дымкой, но и тут остро пахло чем-то горьковато-свежим, и весело щебетали птицы.

Людскую толпу видно издали. Поезда из Гельсингфорса и Выборга приходят в Райоки глубокой ночью, а пограничная служба начинает работать с девяти утра. Несмотря на наличие бумаг от заведующего эвакуационными перевозками, не всем удается пройти пограничный контроль сразу. Некоторые ждут до двух дней. Семьи, с детьми и стариками, греются у разведенных в лесу костров. Все запасаются в дорогу провизией, потому что по пути ничего купить невозможно, а когда подходит очередь, легко расстаются с продуктами, ведь нужны рубли.

Я подъехала к группе, сидевшей возле смастеренной кем-то печки-кладки, на которой варился чай. Тучный старик в расстегнутом каракулевом саке читал петроградскую газеты месячной давности. Высокий и худой мужчина в кителе, без погон – ношение русской военной формы было в Финляндии запрещено, а в России опасно. Две женщины в шерстяных платках. Вокруг печки взапуски носятся дети. Должно быть, все были из Выборга, так как обсуждали гибель главного врача тамошнего лазарета, но при моем появлении утихли. Они сразу поняли, зачем появилась я, и стали предлагать кто что мог, в основном, сахар. Меня удивило, что эти люди были готовы расстаться с такими количеством продуктов, но они заверяли, что рассчитывают перейти границу сегодня же, и столь нуждаются в деньгах, что даже согласились на бесплатный проезд в третьем классе.

Открылись двери пограничной службы, и в толпе поднялось оживление. Люди стали выстраиваться в очередь. Мои собеседники поднялись тоже. Было видно, как миновав контроль, кто-то уже побрел по рельсам в сторону русской границы, где в 11 часов должна открыться советская таможня. Откуда-то возникли крепкие носильщики, предлагавшие свои услуги по доставке тяжелых чемоданов. Покатилась дрезина, доверху нагруженная скарбом.

Когда папа смог пройти путь до Никольской церкви и обратно до дачи, Готфрид Карлович благословил наш отъезд. Мы снова уложили вещи. Папа отправил меня на почту с телеграммой: «Выезжаем завтра в утро».

За время нашего пребывания на даче мы успели сжечь все прошлогодние дрова, а новых так и не купили. Папа уверял, что летом дрова будут в достаточном количестве. Прощаясь с дачей, я трогала еще теплые печи, и жалела о таком кратком свидании с Мерихови. И хотя за окнами уже вовсю щебетали птицы, а из щелей вылезали на солнце сонные зеленобрюхие мухи, последнюю перед отъездом ночь нам предстояло провести в простывшем доме. Однако, когда на следующее утро мы пришли на станцию, то поезда не увидели, а увидели военных – граница закрылась навсегда.