— Ты сумасшедший!
— Возможно. А может, это весь мир сошел с ума, кроме меня?
Лиза выпрямилась, в глазах ее горели огоньки непоколебимой решительности. С горечью, но твердо она произнесла:
— Извини, Роберт. Но я должна вызвать полицию. Это мой долг как гражданина Соединенных Штатов, долг перед всей нацией и моими близкими. Ты убил слишком много невинных людей. Я не могу допустить, чтобы ты продолжал безнаказанно творить беззаконие.
— Какой закон велит людям совершать несправедливость? Я всего лишь привожу их к одному знаменателю. Если ты попробуешь обратиться в полицию, мне придется убить тебя, а я очень не хочу этого делать.
— Рано или поздно смерть уравняет всех. Кто дал тебе право распоряжаться чужими жизнями?
— Это мое право с рождения. И я хочу воспользоваться им ради всеобщего блага.
Она кинула на меня взгляд, исполненный презрения и глубокого сожаления. Повернулась и пошла по направлению к театру, гордо подняв голову. Зря. Потому что в следующую секунду ее тело уже содрогалось в предсмертной агонии. Пуля попала в сонную артерию, и кровь хлестала фонтаном.
Я не подошел к ней. Просто сел в машину и уехал. Я только что убил девушку, которую любил. Внутри меня разверзлась зияющая пустота. Ощущение полной безысходности не покидало ни на минуту, и когда меня задержал патруль на границе Пенсильвании и Огайо, не стал оказывать сопротивления, а послушно вылез из машины и позволил надеть на себя наручники. Меня посадили в полицейский джип и отвезли сначала в местный участок, где я просидел несколько часов, глядя в пол и не отвечая на вопросы, а затем под конвоем препроводили в Питтсбург и поместили в камеру следственного изолятора.
Сложно описать то, что я чувствовал в то время. Мне не хотелось ни протестовать, ни пытаться сбежать. Но я и не считал себя виновным. Я принимал происходящее как должное. Меня должны были арестовать, и это произошло. Я даже испытал некоторое облегчение: теперь мне не нужно было убивать столь ненавистных человеческих существ — они сами позаботились о том, чтобы запереть меня за самыми надежными замками, спасаясь от лавины ножевых ударов, наносимых моей рукой. Наконец меня никто не беспокоил попусту: я мог сидеть, лежать, ходить по камере. Голые стены дарили желанный отдых глазам, уставшим от рекламы и крови. Я обрел свой дом.
В комнату для допросов стремительными шагами вошел следователь, перегнулся через стол. Я медленно поднял голову. Ясноглазый молодой человек, примерно моего возраста, изучал меня с жадностью; на его лице читался живой интерес, смешанный с затаенной опаской — так смотрят на хищного зверя, которого после долгой борьбы удалось загнать в клетку.
— Роберт! Роберт, ты помнишь меня?
Я внимательнее всмотрелся в него и отрицательно покачал головой.
— Роберт, я же Чарли. Чарли Олдмен. Твой одноклассник.
Действительно, это был Чарли Олдмен, с трудом, но теперь я узнал его. Он сел напротив и сокрушенно вздохнул:
— Как ты докатился до такой жизни, Стивенс? Впрочем, ты всегда был со странностями. Но никто из нас и подумать не мог, что ты способен на убийство. Ты выглядел как типичный неудачник. Мы думали, что ты просто стеснялся с нами общаться. Знаешь, такой крайне закомплексованный парень, который и мышки не обидит, потому что боится, что она его съест. Постоянно в одиночку, ни к кому не подходил, избегал любого контакта, на уроках пребывал в прострации. И вечно что-то чирикал в блокноте.
Олдмен заложил ногу за ногу:
— Я не особенно интересовался твоей судьбой. До тех пор, пока не начал собственное расследование. Видишь ли, смерть Харди Циммера не давала мне покоя с того самого выпускного вечера в «Ричардсон Аудиториум».
Я вздрогнул; Чарли, несомненно, это заметил и кивнул.
— Давай поговорим начистоту, Роберт. Я расскажу тебе все, что знаю. А ты поставишь свою подпись вот под этой бумагой — в ней уже изложены в письменном виде все доказательства твоих преступлений. Итак, слушай меня. Как ты, надеюсь, помнишь, я довольно тесно общался с Циммером во время нашей учебы. Не могу сказать, что мы были лучшими друзьями, но он доверял мне. Его смерть шокировала нас всех, и возможно, что меня — более других. Заключение о самоубийстве меня отнюдь не устроило. Да, действительно, Харди говорил о самоубийстве, но он планировал приберечь его на то время, когда станет слишком стар и немощен. «Я не смогу спокойно смотреть в зеркало на лицо, изборожденное морщинами, зная, что прежде оно было лицом первого красавчика» — вот его слова, которые он обронил как-то на нашей дружеской вечеринке. Так что покончить с собой было совсем не в его планах, тем более что он твердо собирался продолжать свое обучение в Гарварде. Я сразу заподозрил, что его убили. Но мне нужны были мотивы преступления.
Ради того чтобы официально продолжить расследовать это дело, я поступил в полицейскую академию. Теперь уже молодой детектив Чарли Олдмен имел полное право копаться в архивах и бумагах. Я искал новые и новые ниточки, новые и новые зацепки. Например, я пришел к выводу, что убить Циммера в туалете вряд ли мог кто-то со стороны. Это был кто-то из своих. И даже человек, который был близок Харди — иначе почему он настолько близко подпустил его? Я начал перебирать по памяти всех, кто присутствовал в тот вечер, весь наш класс. Признаюсь: многих одноклассников я навестил, чтобы побеседовать с ними лично. Но показания сходились как одно: Циммер вышел в туалет, задержался, а потом его обнаружили мертвым. В этот момент все до единого присутствовали в зале.
И тут я, наконец, вспомнил про тебя и про то, что ты делал на выпускном. Ты тогда сидел в углу и носа не высовывал, но я решил, что наверняка ты хорошо следил за всеми остальными. Разговор с тобой мог пролить немного света на эту темную историю, и я отправился к тебе домой. Я давно не слышал о тебе, но не думал, что ты сильно изменился, поэтому для меня оказалось неожиданным известие, что ты уехал в Нью-Йорк и след твой простыл. Твоя мама, впрочем, радушно приняла меня. Сидя у камина, она пустилась в воспоминания и даже достала твои наброски, чтобы продемонстрировать, как хорошо рисовал ее сынок. Сказать, что эти картины меня поразили — значит не сказать ничего. Я с ужасом перелистывал страницы и понимал, что это творение рук тяжелобольного человека. Заштрихованные лица: наверное, ты не хотел принимать людей такими, какие они есть? В конце альбома лежал обгорелый по краям листок. На нем был нарисован человек, лежащий на полу, с зачерненным лицом, но он был одет точь-в-точь как Харди Циммер в день выпускного бала!
Чарли выдержал многозначительную паузу.
— Я ничего не сказал миссис Стивенс о своей страшной находке, но продолжил расспрашивать о тебе и твоем детстве, пытаясь узнать, перенес ли ты какие-либо психологические травмы. Она поведала мне о смерти бабушки и о том, как тебя пришлось перевести в наш колледж в связи с убийством пастора. Я еще раз пролистал альбом и нашел подтверждения своим догадкам: такие же жуткие портреты старухи и священника. Какие отношения были у тебя с ними? Твоя мать не смогла дать мне однозначного ответа по поводу пастора, но сообщила, что бабушку ты не любил, равно как и остальных членов семьи. На следующий день я получил доступ ко всем необходимым материалам. И вскоре был уверен на сто процентов: Роберт Стивенс убил свою бабушку, пастора и Харди Циммера. Напрягая память, я сумел припомнить краткую стычку между тобой и Циммером в начале последнего учебного года. Будучи больным психически, ты, верно, отличался крайней злопамятностью! Ты мог вынашивать свой план долгое время, прежде чем осуществить его.
Как молнией поразила меня очевидность связи, пролегающей между этими тремя принстонскими убийствами и невероятными сообщениями о череде кровавых преступлений в Нью-Йорке, на которые я прежде не обращал внимания. Должно быть, твое заболевание расцвело пышным цветом на порочных почвах Манхэттена, выродившись в извращенную форму. Я связался с нью-йоркской полицией и сообщил все, что знал на тот момент. Меня пригласили возглавить группу расследования и заняться твоей поимкой. Несколько раз я почти висел у тебя на хвосте, но ты уходил прямо из-под носа, а потом внезапно куда-то исчез: убийства прекратились. Я думал, что ты погиб, нарвавшись на особо осторожную и изворотливую жертву, но полугодовое молчание разрешилось чудовищной резней в Мэнсфилде. То, что ты к ней причастен, не вызывало сомнений. Были некоторые странности в мэнсфилдском деле, но ты оставил там свою подпись — на лице афроамериканского парня, и у нас были все основания считать тебя виновным.
