Мы провели дознание в Мэнсфилде и напали на твой след. Служащие одного мотеля рассказали о странном человеке в пальто и шляпе, который заматывал лицо шарфом и который со страшной скоростью умчался прочь рождественской ночью, даже не выписавшись из номера. Без сомнения, ты вернулся в Нью-Йорк, это подтвердили новые трупы, которыми ты мостил себе дорогу к неизвестной цели. Но теперь мы знали, как ты выглядишь, и кинули все силы на твои поиски. Мы прочесывали район за районом, пока не определили, что твой любимый — Верхний Вест-Сайд. В феврале мы засекли тебя, но были неосторожны, и ты это заметил. Мы поняли, что ты сейчас снова исчезнешь, но уже не могли позволить тебе уйти. Повсюду дежурили патрули, готовые задержать тебя на пути куда угодно. Ты хитро поступил, направившись в Мэнсфилд — я сам догадался об этом только в последний момент.

Олдмен умолк. Потом откинулся на спинку стула.

— Я прав, Роберт?

Я молчал.

— Не знаю даже, что и сказать. Все в шоке. Тебя отправят на принудительное лечение…

— Но я не болен.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что убивал всех этих людей сознательно?!

— Абсолютно.

Чарли потрясенно смотрел на меня.

— Это ужасно, Роберт. Но все равно, по закону необходимо провести психиатрическую экспертизу. Ты же знаешь, что тебя ждет, если ты окажешься нормальным?

— Да, знаю.

— В больнице ты хотя бы останешься жив.

— Лучше смерть, чем то, что со мной там сделают.

Детектив встал.

— Стивенс, я считаю, что ты маньяк и психопат. Хотя окончательное решение выносить не мне. И будь добр, распишись вот здесь… и здесь…

И я расписался.

***

Меня поместили в одиночную камеру. Я просто наслаждался покоем. Как это было прекрасно: смотреть на выбеленный потолок, изучать маленькие трещинки в стене у кровати, слушать капли воды, срывающиеся с крана в раковину. На волнах собственных размышлений я уплывал в иные, лучшие миры. Один раз меня вызвали на свидание с матерью. Она непрестанно вытирала глаза платочком, сжимая в руках черную сумочку, и не могла двух слов связать. Я смотрел на нее с таким же отвращением, как и в детстве, и не перемолвился с ней ни словом; более того, испытал огромное облегчение, когда время вышло и охрана увела меня обратно.

Меня подвергли полному медицинскому обследованию. Как я и предупреждал Олдмена, я с блеском справился со всеми психологическими тестами. На суде было огромное количество людей, журналисты чуть ли не гроздьями свешивались с потолка. Я чувствовал волну ненависти, исходившую из зала, смешанную с острым запахом пота, чеснока, дешевого виски, и жалел только об одном — что я не могу отплатить им той же монетой. Я был опустошен до самого дна. Но я сидел с легкой улыбкой на губах, глядя в пол, и признал свою вину. Мне предложили произнести мое последнее слово — я отказался. Слишком много слов и слишком мало дела. В этом все люди. Я показал им, как бывает наоборот.

Завтра, двадцать пятого июля, меня посадят на электрический стул, накроют голову мешком и пустят ток. Достойное ли это завершение? Судить лишь мне. Зло порождает новое зло, и так будет продолжаться вечно — до тех пор, пока не исчезнет последний человек. Я не раскаиваюсь ни на секунду, ибо я был искренен перед самим собой. Я прожил короткую жизнь, но успел сделать многое. Я разорвал десятки цепей, творящих несправедливость. И я надеюсь, что если все же кто-то найдет и прочтет эту исповедь, то сохранит ее в своем сердце и поразмыслит над ней немного, прежде чем бросит ее в камин, где листы бумаги превратятся в пепел: как рисунки того заключенного, что так любил человечество, но ненавидел его поступки.