Тело обнаружили лишь на следующий день утром, когда школьники пришли на уроки (и я в их числе). Поднялся невообразимый визг. Всех отправили по домам. Пресса и телевидение захлебывались в многочисленных подробностях расследования убийства. Всплыли на поверхность некоторые аспекты личной жизни пастора; оказалось, что домогался он очень многих на протяжении долгих лет. В итоге все кончилось следующим: был найден некий мужчина, выпускник данной школы двадцатилетней давности. Ему вменили убийство из чувства мести за произошедшее в прошлом насилие. Выпускник сел в тюрьму, а я опять вышел сухим из воды. Родители пару раз пытались затеять со мной разговор на тему, действительно ли пастор вел себя неподобающе, но я отмалчивался, и они прекратили.

Судьба прихода и школы оставалась неясной, и родители перевели меня в обычный колледж. В классе я стал изгоем. Со мной никто не дружил, но и никто не дрался. Наконец меня предоставили самому себе, как я и хотел. И я целиком отдался рисованию. За несколько лет я отточил свои навыки почти до совершенства. Начал рисовать с натуры; после уроков ездил в парк Роздейл и гулял по аллеям в одиночестве, с карандашом и блокнотом. На моих рисунках появлялись новые места и новые виды. Но иногда у меня чесались руки, и я рисовал бабушку у камина и пастора в кресле. Хотя вряд ли кто-то распознал бы их в этих безлицых фигурах.

Моя идиллия была нарушена в старших классах, когда появился Он. Харди Циммер (так его звали) обладал несомненно яркой внешностью и не менее ярким характером. Этот загорелый блондин с ослепительно голубыми глазами с первого дня покорил всех девушек и преподавателей колледжа. В любом предмете, в любой компании он был первым — да он и не примирился бы со вторым местом. Громкий, резкий, белозубый, вечно жующий резинку, на лице сияющая улыбка. И я был готов простить ему все, лишь бы он меня не трогал. Но Харди считал своим долгом докопаться до каждого ученика класса. В том числе до меня.

Мое раздражение по поводу Харди сменилось лютой враждой, когда он подошел ко мне на перемене на второй неделе своего пребывания в колледже и бесцеремонно заглянул в мой блокнот для скетчей. Я прикрыл блокнот рукой. Он спросил, что я рисую. Я ничего не ответил и убрал блокнот в сумку. Вертевшиеся вокруг одноклассники любезно объяснили Циммеру, что у меня «не все в порядке с головой» и что я никогда ни с кем не разговариваю. Харди усмехнулся и отошел. Я запомнил эту усмешку.

Похоже, после этой короткой стычки целью новоиспеченного лидера стало выяснить, что находится в моем блокноте. И не только. Теперь Циммер не давал мне покоя, постоянно теребя и дразня меня. Он вертелся как на иголках, не в силах признать, что кто-то не только не бегает за ним в качестве подобострастной свиты, но и просто не обращает на него внимания. Обожание и ненависть — всего два чувства, которые признавал Харди. Если бы он знал, сколько ненависти я питал к нему, он был бы польщен.

Я с трудом сохранял лицо на протяжении долгого времени. Но однажды Харди перешел все границы. Я вышел из колледжа после занятий и уже повернул к дому, когда меня увлек вид засохшей ветки на фоне безоблачного неба. Тут же занявшись наброском, я не обратил внимания, что Харди сотоварищи следил за мной. Подкравшись ко мне со спины, он выхватил блокнот. Другие парни набросились на меня, скрутив руки за спину. Циммер с видом победителя листал страницы, но постепенно лицо его кривилось в презрительной улыбке. «Неплохо, малыш, — изрек он, кинув блокнот мне под ноги. — Но я ожидал большего». Тут же меня отпустили и удалились, не глядя, а я стоял как оплеванный, в мятом пиджаке, над мокнущими в луже рисунками.

После этого Харди потерял ко мне всякий интерес. Его любопытство удовлетворилось, и я ему больше не был нужен. Но я ничего не простил и не забыл. Такие оскорбления смываются только кровью. Выхода у меня не было — и я задумал убийство Харди Циммера. На этот раз я подошел к делу серьезно. Я понимал, что я уже не ребенок и скрыть следы преступления будет куда сложнее. Потратив несколько месяцев на обдумывание плана мести, я не заметил, как приблизилось время выпускных экзаменов. И тогда гениальная идея пришла в голову сама собой.

Выпускной вечер бурно проходил в одном из концертных залов Принстона. Циммер блистал в белом костюме. Его парой была самая красивая ученица колледжа. Свечи, музыка, серпантин. Я зажато сидел в самом дальнем углу. На меня никто не обращал внимания — танцы шли полным ходом. Я презирал эти омерзительные людские сборища, и не будь Циммера, я бы не пришел сюда ни за что на свете; но мне нужно было убить его, и ради этого я стоически переносил отвращение. Времени оставалось три часа до полуночи, дальше Харди отправится развлекаться в «Два дерева». Если не сегодня, то никогда: Циммер уедет в Гарвард, и наши пути разойдутся.

Наконец около половины одиннадцатого я дождался благоприятного момента. Харди, громогласно смеясь, подарил пылкий поцелуй своей спутнице и, обещая скоро вернуться, удалился из зала, сунув руки в карманы. Я незаметно вышел за ним. Циммер, насвистывая, направлялся к туалету по пустынному коридору с колоннами. Он совершенно не подозревал о моем присутствии, да и вряд ли заметил бы меня: я двигался с большой осторожностью. Харди вошел в туалет, хлопнув дверью; я тенью скользнул следом. Дальнейшее было минутным делом. Я стоял в полумраке у входа и слушал прерывистое дыхание Циммера и журчание струи мочи о стенку писсуара; этот звук казался мне вечностью, но я не был взволнован. Мои мышцы были напряжены, как у тигра перед прыжком — я наслаждался этим ощущением. Наконец Харди застегнул ширинку и вышел к умывальникам; сполоснув руки, он неожиданно плеснул себе воду в лицо и уставился в зеркало. Я с удивлением осознал, что его улыбка — напускная. В зеркале отражалось лицо человека, измученного кокаином и завышенными амбициями: синяки под глазами, мокрые волосы прилипли ко лбу, рот скривился в мучительной гримасе. Но было уже поздно передумывать. Последнее, что видел в своей жизни Харди Циммер — это чью-то руку, засовывающую ему в рот платок, смоченный хлороформом.

Я осторожно опустил тело на кафельный пол. Закрепил платок. Пока он просто без сознания. Нужно еще несколько минут, чтобы он гарантированно перешел в мир иной. Значит, никто не должен сюда входить в течение как минимум пяти минут. Я вышел в коридор, достал из кармана карандаш и накинул через щель в двери внутренний крючок. Пусть думают, что заперто. Осталось только вернуться назад как ни в чем не бывало, что я и сделал. Ни одна живая душа не заметила моего отсутствия. Я сел на место в углу, пытаясь немного придти в себя: все-таки я надышался паров хлороформа, меня мутило и клонило в сон. Праздник приближался к своему апофеозу, сейчас выберут короля и королеву бала. Королева уже вышла на сцену и рассылала всем улыбки. А король задерживался; начались перешептывания и вопросы. И только я знал, что король лежит мертвым в мужском туалете «Ричардсон Аудиториум», и от этой мысли внутри растекалось приятное тепло и удовлетворение.

Кто-то из друзей Циммера вспомнил, что тот отлучился, и побежал за ним; я считал секунды, когда обнаружат труп. И потом пошел вместе со всеми посмотреть на тело, и даже сумел изобразить на лице легкий оттенок изумления. Вызвали полицию, всех дружно отправили в участок. Меня отпустили практически сразу же, а друзей Харди оставили надолго. Весь город только и обсуждал произошедшее. Расследование шло полным ходом. И через неделю был объявлен окончательный вердикт — самоубийство. Выяснилось, что Циммер действительно употреблял наркотики. У него были проблемы с психикой. Более того, он как-то в разговоре с приятелями обмолвился, что хотел бы покончить с собой, но никто не думал, что это случится так скоро. Головоломка сложилась: Циммер планировал самоубийство и выбрал выпускной вечер для того, чтобы уйти из жизни с максимальной помпой. Это было в его стиле. На похоронах присутствовала вся школа. Бросая горсть земли на могилу Харди Циммера, я поклялся про себя, что так будет с каждым, кто посмеет нанести мне обиду.