Оттого, верно, что ехали на экскурсионном «Икарусе», все дальнейшее представлялось увлекательной экскурсией. Борис Глебович ощутил нечто подобное тому, что испытывал в конце пятидесятых, когда мальчишкой еще отправился в Ленинград поступать в техникум. Фанерный чемодан, сменная пара белья, толстая клеенчатая тетрадь, да затертый томик «Робинзона Крузо» – вот и весь его тогдашний нехитрый скарб. Но сколько счастья на сердце? Сколько волнующих ожиданий, заставляющих душу биться и трепетать? Увы, разочарований было немногим меньше. С каждым прожитым годом множился и толстел унылый пепельный слой безнадежья. Однако… так уж видно устроена человеческая душа, что и многажды обманувшись, все равно время от времени вдруг воспламенится, вспыхнет надеждой, взволнуется ожиданием… И сейчас, когда холодок скепсиса добирался к сердцу, Борис Глебович не спешил заглушать угольки надежды. А ну как все иначе повернется и наконец-то можно будет вдохнуть полной грудью и пожить еще чуток? Вдруг там впереди что-то настоящее, которое не околпачит, не обернется звериной оскаленной мордой? «Дурак, ты дурак!», – подзуживал ехидный рассудочный голосок. Но Борис Глебович тут же натягивал струну надежды: прочь сомнение!
Рядом у окна сидела бабка Агафья (самая, наверное, древняя из их заполнившего автобус стариковского племени), она крестилась и нашептывала: «Господи, помилуй!» Святая простота… Борис Глебович никогда не считал себя невером, но и чаяний больших на веру не возлагал. Разве ж можно что-то шептанием да поклоном исправить? Только на себя уповай, да на удачу, которая, впрочем, к нему и ему подобным – всегда спиной… Так был воспитан, да и жизнь учила именно тому. «Песком просыпается, а сущее дитя», – подумал Борис Глебович, еще раз взглянув на бабку Агафью.
Он повернулся и тут же встретился глазами с сидящим через проход напротив Анисимом Ивановичем, таким же, как и он, сам, пожилым мужиком, да и внешне на него чем-то похожим: и ростом не выше среднего, и худощавым сложением, и взглядом задумчивым. Анисим Иванович внимательно посмотрел на него и вздернул вверх носом: чего, мол, загрустил, друг ситный?
– Да я что? – качнул головой Борис Глебович – Нормально!
– Жив, курилка, – усмехнулся Анисим Иванович и моргнул умными глазами. Отчего-то в этот миг показался он Борису Глебовичу похожим на столяра Джузеппе, когда осматривал тот полено, определяя очертания будущего строптивого шалуна Пиноккио. Ну что ж, возможно это и есть будущий товарищ по несчастью. Или счастью? Или-или… «Дурак!», – опять напомнил о себе внутренний менторский шепоток.
А автобус запел. Аделаида Тихомировна, интеллигентного вида женщина с элегантной прической, низким, хорошо поставленным голосом выводила «Клен ты мой опавший…» Тяжелый, кряжистый Савелий Софроньевич с руками молотобойца неожиданным для его комплекции писклявым тенорком тянул частушки… Потомственный стоматолог Мокий Аксенович своим желчным языком пытался подперчить пение Савелия Софроньевича матерными припевами, но его дружно пресекли.
– Вы, простите, в каком обществе? – скривила подкрашенные губки Аделаида Тихомировна, – здесь вам не скотобойня.
– Да-с! – поддакнул Капитон Модестович, ученого вида пенсионер, полный как груша, с тяжелым дряблым задом, – вам, любезный, следовало бы щадить родной язык, да и слух окружающих тоже. Здесь, как верно выразилась Аделаида Тихомировна, не скотобойня.
Мокий Аксенович позеленел, съежился лицом, от чего стал походить на злое моченое яблоко; он уже готов был выдать профессору по полной, но вдруг вытаращился в окно и захохотал:
– Во! Здесь точно не скотобойня, здесь гробоположня!
– Что? – нервно вскрикнула Аделаида Тихомировна и, повернувшись к окну, с ужасом прочитала наименование деревни на указателе: “Гробоположня».
Автобус двигался медленно, так что все, кто сидел по его правому борту, успели прочитать это зловещее название.
– Вот те вам родной язык, – ехидно прохихикал Мокий Аксенович, – съели?
– Чур меня! – воскликнула Аделаида Тихомировна и, повысив голос, попросила водителя: – Если можно, пожалуйста, прибавьте скорость, жуткое место!
– А чего ее прибавлять? – тут же отзывался водитель. – Мы уж, почитай, приехали. Это как раз и есть нужное вам место.
– Как? – Аделаида Тихомировна схватилась за сердце.
Борис Глебович почувствовал, что каменеет грудью, и потянулся за нитросорбитом. Рядом с ним бабка Агафья, пришептывая «Свят… Свят… Свят…», крестилась и била головой поклоны…
В автобусе воцарилось молчание, соответствующее именованию здешних мест, и лишь Мокий Аксенович, привстав над сиденьем, торжествующе грозил кому-то пальцем и с сипением, словно выпуская из себя избытки пара, шептал:
– Съели? Съели? Съели?..
– Так вот она какая, эта самая Положня, с этаким кладбищенским колоритом, – задумчиво протянул Анисим Иванович, и так взглянул Борису Глебовичу в глаза, что тот тут же подумал: «А он, как и я, обо всем уже понял».
– Ну что ж, не хотели нас расстраивать, – нашлась вдруг Аделаида Тихомировна и взялась всех успокаивать: – в русском языке приняты сокращения. Это языковая норма. Не так ли, Капитон Модестович?
– Топонимика, вещь непредсказуемая, – пожал плечами профессор, – бывают такие ойконимы1, что произнести вслух культурному человеку просто невозможно.
– Вот видите? – всплеснула руками Аделаида Тихомировна и тут же затянула: – Надежда, мой компас земной…
«А ведь и она терзается, – догадался вдруг Борис Глебович, – и другие, верно, тоже? Все?» Он по настоящему испугался и кинул под язык сразу две таблетки.
Деревня Гробоположня показалась ему пустынной и мрачной. Дома покосившиеся, осевшие в землю и, словно исподлобья, настороженно выглядывающие черными глазницами окон. Не единой живой души, будто вымерли все. Да уж, действительно гробоположня… Впоследствии, он убедился в ошибочности этого первого впечатления: деревня как деревня, вовсе не мертвая, но лишь, как и все прочие, доживающая свое последнее, отпущенное ей власть предержащими, время…
Вдруг на обочине, у съехавшего набок сарая с прогнувшейся внутрь крытой дранкой крышей, он увидел нечто совершенно здесь невозможное: он увидел юношу в белой – белее всего, что можно вообразить – длиннополой одежде. В поясе и, крест на крест, на груди он был перетянут золотой лентой, волосы, такие же золотые, мягко ниспадали на плечи; и лицо его сияло, так что глазам было больно смотреть.
«Что это?» – вздохнул Борис Глебович разом осипшим голосом. Нет, он не испугался. Это было совершенно иное чувство: он испытал какой-то мгновенный и неведомый ему доселе восторг – будто исполнилась самая его заветная мечта. Все это длилось только миг, сарай и юноша подле него, остались позади. Борис Глебович выкручивал шею, но уже ничего не мог разглядеть.
– Вы видели? – шепотом спросил он у бабки Агафьи, но та лишь испуганно съежилась и опять перекрестилась. «А вы?», – хотел он, было, крикнуть всем, – всем пассажирам автобуса, – но, взглянув на окружающие его лица, равнодушные и напряженные, стал остывать и успокаиваться…
Автобус, между тем, миновал деревенские пределы и, застилая пространство за задним стеклом клубами пыли, тащился по проселочной дороге к лесу, который, по приближении, оказался заброшенным парком. Борис Глебович, не имея сейчас сил на осмысление приключившегося ему видения, постарался переключиться на происходящее. Атмосфера в салоне оттаяла, пенсионеры, оглядываясь по сторонам, оживленно переговаривались. В перспективе обсаженной липами аллеи открылся вид на старинную усадьбу – комплекс из нескольких зданий и хозяйственных построек. Автобус остановился у двухэтажного дома, выкрашенного в желтые и белые тона. У центрального, с четырьмя колоннами, портика уже были припаркованы серебристый «Мерседес», микроавтобус с надписью «Пресса» на боку и черный лимузин гендиректора Фонда. В группе стоящих рядом людей Борис Глебович разглядел жизнерадостного Проклова и того самого Коприева, приземистого лысого толстяка, чей портрет он, не далее как вчера лицезрел в актовом зале. Даже на фоне небрежно одетых представителей прессы, зам Главы, на первый взгляд, выглядел весьма непрезентабельно: брюки висели на нем мешком, расстегнутый пиджачок явно не мог охватить вываливающийся живот и от того казался маломерным. Но и рядом с разряженным, как манекен в магазине модной одежды, и достаточно по барски вальяжным Нечаем Неждановичем, Коприев не терял важного начальственного вида. Более того, он выделялся им, он весь был пропитан этаким властительским духом; оттиснут на лбу печатью с надписью: «начальник».
