– Тебе не кажется, что этот рис возрастом нам подстать? – спросил он сидящего рядом Анисима Ивановича.
Тот облизал ложку и пожал плечами:
– Что с того? Тут правило одно: ешь, что дают. Не с голоду же пухнуть?
А Наум к гуманитарному блюду не притронулся. Он выложил перед собой кусочек хлеба, разломил его на несколько частей и, не торопясь, вкушал этот исконный русский продукт, запивая жиденьким чайком. Впрочем, что с него возьмешь? Убога!
Да, Наума некоторые теперь так и называли – с подачи неуемного языка Мокия Аксеновича. Ох уж эти злые языки…
Вот придет Павсикакий
Вечер жизни приносит с собой свою лампу.
Ж. Жубер
Вторник.
Ему снился рис, причем небывало крупный, размером с кулак. В темном огромном зале на высокой пирамиде из этого невозможного размера риса сидел зам Главы Коприев и кричал… «Мое! Мое!», – слова, более похожие на предсмертные звериные хрипы, сеяли ужас. У подножия пирамиды, торопливо и по животному неряшливо копошились Авгиев, Проклов, Вероника Карловна и кто-то еще. Они, сгребали в мешки похожие на желтые булыжники зерна риса. «Мое!», – продолжал кричать Коприев и метал в тех, кто внизу, рисовые снаряды. Первым поражен был Авгиев. Получив чудовищной силы удар по голове, он простонал: «Умираю!» и забрался с головой в свой мешок. Снаружи остались только ноги, причем босые с черными загнутыми когтями на пальцах. Проклов и прочие (был там, кажется, и сусликообразный прокурор), после каждого в них попадания, уменьшались в размерах и, наконец, превратились в пищащий ком серых крыс. После очередного меткого броска сверху, этот мерзкий клубок распался и серыми длиннохвостыми каплями растекся по разным сторонам. Дольше всех сопротивлялась Вероника Карловна. Она давно уже притворилась вороной и, ловко уворачиваясь от рисового града, скакала туда-сюда, но и ее, наконец, настиг метательный снаряд, угодив ей прямо в грудь. Она несколько раз перевернулась в воздухе и, рухнув вниз, превратилась в стоящий на подставке таксодермический экспонат. «Так я вас всех! – исходил криком Коприев. – Мое не тронь!» Вдруг распахнулись невидимые доселе двери, и через них внутрь зала хлынул ослепляющий свет. Коприев тонко, противно заверещал, рисовая пирамида рухнула и превратилась в клубы пыли, среди которых зам Главы совсем затерялся. Его голос затих и остался лишь свет. Он был так непереносимо ярок, что Борис Глебович немедленно проснулся…
И почувствовал во рту вкус нитросорбита. Выходило, что во сне он умудрился выломать таблетку из пачки и донести до рта? Да уж, чудны дела Твои, Господи! Кроме некоторого удивления, иных безпокоящих ощущений он не испытывал. Не было страха, холодного пота, ноющей боли в груди. Но в глазах все еще щемило от необыкновенного света. Может это и есть причина? Свет – всегда жизнеутверждающая сила. Он и успокоил?
Борис Глебович поднялся и отправился в туалет, размышляя: с чего бы это ему привиделась вся эта коприевская камарилья? Начинало светать и в предрассветных сумерках у стены Сената, как раз напротив его, Бориса Глебовича, окна, он разглядел человеческую фигуру: некто стоял там на коленях, подняв кверху руки. «Господи, что это?», – Борис Глебович с опаской подошел ближе и вдруг опознал Наума. Тот находился к нему спиной, и то ли луч света неведомым образом пробился из-за горизонта и освещал его, то ли в руках у него горел невидимый из-за его спины фонарик, но кудлатая его голова лучилась слабым таинственным светом. Борис Глебович ощутил озноб и немощь в ногах. Он хотел, было, окликнуть Наума, но не решился, не нашел в себе силы и пошел дальше, стараясь ступать как можно осторожнее. Каждый шаг, однако, отзывался эхом, и Борис Глебович оглядывался: не заметил ли его Наум? Нет, не заметил: все так и стоял неподвижно, воздев к небу руки, и все также источал свет. «На обратном пути подойду, – решил Борис Глебович, – обязательно!» Но, когда возвращался, на прежнем месте Наума не нашел. «Никому, никогда! – поклялся себе Борис Глебович. – Слишком похоже на сон. Или бред? Это еще хуже: засмеют!»
За завтраком Борис Глебович то и дело поглядывал на Наума. Свет сквозь небольшие окна проникал в столовую скудно, да и небо затянулось облаками, так что, сверх всегдашней улыбки, ничего в лице Наума он углядеть не мог. Что это за человек? Слабоумный, на манер этакого деревенского дурачка? Его простота, скудный лексикон вроде бы подтверждали такое предположение. Но… Было в нем нечто – тайна? скрытый намек на то, что знал куда более, чем говорил? – что не позволяло его разом отписать в разряд умаленных умом. А улыбка, и эта, окружающая его умиротворяющая сила? Стоило ему подойти к месту, где спор, неудовольствие, раздор, и вдруг все разом утихало. Борис Глебович подметил это давно, но лишь теперь, пытаясь связать с давешним событием, вдруг подумал, что причина в каких-то необыкновенных способностях Убоги. Прежде считал: стыдимся, мол, ведь он, как дитя, потому и ссоры прекращаем. Нет, ничего мы не стыдимся! Мы злые, самолюбивые эгоисты. А вот Наум, он другой. По крайней мере, в неискренности его обвинить невозможно…
Бабка Агафья накладывала сенатовцам в тарелки кашу: все из того же риса, но на местном молочке. Старушка сама напросилась помощницей на кухню и работала здесь с большим удовольствием. В основном, накрывала на столы, убирала и мыла посуду, но иногда ей доверяли постоять у плиты, и она стряпала что-то домашнее и ностальгически-родное – те же рисовые ежики, но вкуса необыкновенного. Потом она выспрашивала у всех, каково ее блюдо, и на каждую похвалу рдела щеками, как девица.
– Поешь, болезный, – она склонилась над Наумом, пытаясь наполнить его тарелку, но тот отрицательно покачал головой, и указал на Савелия Софроньевича:
– Ему!
– Надоть кушать, сынок, захвораешь, – упрашивала бабка Агафья, – кашка на молочке парном.
Наум ласково улыбнулся и, закрыв тарелку ладонями, повторил:
– Нет, ему!
– Как знаешь, – бабка Агафья вздохнула и вывалила в миску Савелия Софроньевича двойную порцию (ему из-за его габаритов вместо обычной тарелки подавали большую металлическую миску).
Действительно, и как это Наум на одном хлебе да чае? И бодрости духа не теряет? Борис Глебович приметил, что иную, кроме хлеба и чая, пищу Наум употреблял только по субботам и воскресеньям. Это считали его причудой – мало ли их у блаженного Убоги? Вот, например, перед и после еды молитвы шепчет, крест на себя кладет, да и вообще: крестит все постоянно на все стороны. Иногда в дальний угол глаза устремит, нахмурится и ну туда кресты класть. Потом радостно вздохнет, улыбнется и более в ту сторону не смотрит. Что ему там виделось? И эта его ночная молитва, и свечение над головой? Да уж, воистину: чудны дела Твои, Господи!
Тут бабку Агафью придержала Аделаида Тихомировна.
– Извините, Агафья Петровна, – сказала она вежливо, но твердо, – вам следует поступать более справедливо.
– Это как? – не поняла та.
– Это так, что порции следует давать всем одинаковые. Вот вы, извините, Савелию Софроньевичу с горкой положили, а Анисиму Ивановичу едва половину тарелки. Он что же, по-вашему, не мужчина?
– Да мужик он, нешто я не знаю? – бабка Агафья бестолково захлопала глазами. – Только Софроныч подороднее будет, ему потому более и накладаем. Нешто первый раз так? Завсегда так накладаем.
– Вот и не справедливо поступаете, – поджала губы Аделаида Тихомировна, – я вас очень попрошу впредь быть внимательнее.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
