И народ опять ничего не получил.

Стрелки ушли воевать тогда под Орлом и Кромами. И стояли насмерть, не пуская в Москву Деникина.

Но мечты о народном социализме не сбылись. Наступил социализм казарменный. Не стала свободной Россия, не стали и все другие, связанные с ней народы.

– Ушел? – спросил Краев, неожиданно открыв дверь в комнату Руппса.

Руппс кивнул.

Краев вошел в комнату. Сел напротив.

– Ну и что это, L”udzu, значит? – теперь Руппс спросил, в свою очередь, Краева.

– Это значит, что твои латыши хотят строить свое, независимое государство, – отозвался Краев. – Трудно им придется, – через минуту опять сказал он. – Из того, что он перечислил, самое трудное будет доказать, что Красная Армия вошла в Латвию незаконно. Многие еще живы. Помнят. И еще труднее – что все это было вопреки воле народа. Это будет самым трудным. Если они, конечно, всерьез задались целью убедить в этом всех.

– Да, пожалуй, – отвечал Руппс. – Я, например, тогда был этим самым народом. И мы с отцом молодого Крекиньша, которого ты только что видел, голосовали… или голосили… – посмотрел он на Краева. – Как-то у вас есть два таких похожих слова, – улыбнулся он. – Так вот, мы с Крекиньшем ходили на митинг и голосовали там за то, чтобы русские пришли как можно скорее. А сын Крекиньша называет их теперь оккупантами. Я хорошо это помню, – сказал Руппс. – Мы со старым Крекиньшем, – продолжил он через минуту, – всё это видели своими глазами. Это было всеобщее ликование. Тогда вышел весь трудовой народ. Абсолютно весь трудовой народ Риги и ближайших окрестностей. Всё население! Люди не видели русских девятнадцать лет! – он умолк, сделав паузу. – 17 июня 1940 года в Ригу пришли советские танки. В этот же день открылись ворота Центральной тюрьмы и вышли политические заключенные. Все были в ожидании больших перемен и не скрывали радости оттого, что приближается к концу правление Ульманиса. И потому, когда вошли танки, люди бросали на них цветы. На эспланаде, куда подъехали танки, население пыталось разговаривать с солдатами. Но те не вступали ни в какие разговоры. А потом на пристанционную площадь, в толпу народа, ворвалась конная полиция.

– Вот это и была позиция правительства Латвии, – вставил Краев.

Руппс энергично кивнул.

– Так вот, людей избивали не только резиновыми дубинками, но и пускали в ход огнестрельное оружие. Был убит рабочий. И революционное настроение, симпатии к русским еще больше возросли. Потом мы с Крекиньшем пошли к тюрьме. Людскому ликованию не было предела. Группы горожан, целые коллективы с фабрик и заводов двинулись к тюрьме. Народ нес на плечах политзаключенных в полосатых одеждах. Цветы, слезы радости, объятия, поцелуи… Началась стихийная демонстрация трудящихся Риги. До позднего вечера мы с Крекиньшем шли вместе со всеми в колоннах и были счастливы. Откуда-то взвились красные флаги. Звучали революционные лозунги. Большой митинг состоялся у советского посольства на улице Антонияс. Люди приветствовали работников посольства, хотя на балкон никто не выходил.

– А вы? – неожиданно спросил Краев.

– И мы с Крекиньшем. Вместе со всеми, – понял Руппс. – Поэтому я, – продолжал он, – против сознательного искажения фактов, против утверждения, что восстановление Советской власти в Латвии в 1940 году является оккупацией. Ведь Красная Армия вошла в Латвию согласно заключенным со всеми тремя государствами в 1939 году Договорам о взаимопомощи. И, что очень важно, – с согласия правительства Латвии. Это как бы наружная сторона этого события. А другой стороной было то, что эти договора в Латвии, Литве и Эстонии не соблюдались.

Теперь кивнул Краев. Он тоже это хорошо знал.

– И вот еще… – снова заговорил Руппс. – Скажу всем и везде, что Советскую власть тогда трудящиеся Латвии выбрали сами. Она не была навязана силой. И к избирательным урнам в 1940 году никто никого не гнал. Люди шли как на праздник. А теперь говорят, что выборы в сороковом году были незаконны. И что это была оккупация… – Руппс помолчал. – О какой оккупации может идти речь? Вот в сорок первом году, когда в Латвию пришел Гитлер, это была оккупация… А тогда нет, – он договорил и посмотрел на Краева.

Краев молчал.

– А вот правительство делало все возможное, чтобы люди не знали, где именно будут проходить советские части, – снова заговорил Руппс. – И старики просили нас, ребят, сказать им, если узнаем, где будут идти колонны. Помню, на окраине города, где жила моя тетка, сестра моей матери, в районе Гарборовской горы, в лесу, остановились на короткую передышку красноармейцы. Местные жители с цветами бросились к ним. Обнимали, целовали, радовались каждому слову. Люди их встретили как своих, которых не было почти двадцать лет, и вот – вернулись. Но вскоре появилась полиция. Стали людей разгонять. Кое на кого составили протоколы. Пришлось платить штраф. А потом мы узнали, что другие колонны скоро поедут через железнодорожный переезд. И мы бросились к переезду. Увидели колонну военных машин, но опоздали. Красноармейцы проехали мимо. И мы, уставшие, лежали в траве с чувством отчаяния, что не смогли встретиться с ними. Когда я взглянул тогда на Крекиньша, в его глазах стояли слезы. Наверное, вспомнил, как во времена буржуазной Латвии ему пришлось оставить русскую гимназию, которая была ликвидирована в 1937 году. Он перешел в Абренскую гимназию, но оттуда его попросили за левые взгляды. Потом арестовали. Позже его хотели схватить полицаи, но он убежал и, не заходя домой, ушел вместе со мной в лес, чтобы перебраться в Россию. Вот так все и было, – договорил Руппс. – И мы тогда удивлялись, откуда взялись все эти люди. Они шли пешком, ехали на лошадях, на велосипедах, чтобы приветствовать русских. Чтобы принять участие в митингах. И люди не ошиблись, – продолжал он, – многие получили возможность учиться. Я знал двух подростков, которых направили на курсы трактористов. Как они радовались! Ну, конечно, не всем удавалось найти работу, нужно было еще многое сделать, в том числе менять социум. Не всё сразу. И люди понимали это. Вот почему наш народ без всякого принуждения голосовал в 1940 году за Советскую власть, – умолк Руппс.

– Помню, – сказал Краев. – Я ведь тоже пришел туда с этим же контингентом, в сороковом. Очень высок был тогда авторитет России. Латышскому народу еще не были известны репрессии, происходящие у нас в стране, особенно их детали. А потом… ведь перед началом войны, 1 сентября 1939 года, была очень сложная обстановка. Прекратились торгово-экономические связи Латвии с Англией и ее колониями. Германия закрыла выход через Балтийское море. И всего через два месяца экономика пошла на резкий спад. Прекратили работу большинство промышленных предприятий. Нарастала безработица. Начинался кризис, который особенно обострился весной. Стали арестовывать недовольных. Но это не помогло. В мае была объявлена постоянная мобилизационная готовность. Вырос дефицит товаров повседневного спроса – угля, нефтяных продуктов и сырья всех видов. В такой обстановке и вошел летом 1940 года в Латвию второй воинский контингент Красной Армии. Сначала, в 1939 году, после подписания договоров, вошел совсем небольшой воинский контингент, а в 1940-м – второй. Не проходило тогда дня, чтобы не было народных демонстраций с транспарантами – «Требуем присоединения созданной Латвийской ССР к СССР!», «Долой диктаторский режим Ульманиса!», «Да здравствует Советская власть!». А части Советской Армии, быстро расположившись в местах своих дислокаций, не вмешивались ни во что. Это факт. О какой оккупации они говорят? – умолк Краев.

– Самая стойкая, никогда не прекращающаяся и не исчезающая неприязнь знаешь, какая? – неожиданно спросил Руппс. – Неприязнь, возникающая вследствие противоречий между трудом и капиталом, – сам ответил он на свой вопрос. – Это и есть источник возникновения самых разнообразных конфликтов и катастроф. Самых разных подтасовок и фальсификаций. На первый взгляд не сразу и поймешь, откуда что идет. Но это – факт. И эта фальсификация, это передергивание исторических фактов есть следствие этого вечного противостояния… Это старая истина, – продолжал Руппс. – Ну, очень хочется перекроить и подстроить под себя этику, факты, историческую совесть. Это капитализм суетится, чтобы взять власть. Чтобы заставить людей работать на себя. Заставить работать на себя все новые и новые, вступающие в жизнь поколения, которые еще не знают, что это такое… – Руппс немного помолчал. – И конечно, всё, что было «до», было плохо… Вместо того, чтобы что-то подправить, что-то изменить, не унижая людей, меняется общественная формация. В чью пользу, понятно. И вытаскивается на поверхность якобы «убийственное свидетельство» – мол, то, что было «до», заслуживает немедленного исторического осуждения. Например, пакт Молотова-Риббентропа – совершенно декоративная, бутафорская бумажка, которая и цены-то никакой не имеет.