- Сейчас я тебе ужин принесу, - сказал он тогда, - теперь уже можно.

   Селифан ушёл и вернулся обратно, спустя около десяти минут. В руках у него был знакомый уже ей поднос с несколько потёртым узором красновато-коричневых и жёлтых цветов. На ней была достаточно большая порция разной еды: ни ужин, ни завтрак, ни обед, которые здесь обычно дают ей. Она знала, что это он сам собирал; взял с кухни, что было, и как сам того хотел. Но Эмма не возражала, она была уже готова на любою еду, лишь была бы она. Эмма думала, что не смогла бы выдержать ещё сколько-нибудь голод, она чувствовала неприятную слабую боль в животе и лёгкую тошноту. И думала, что больше никогда не хочет так: не есть ничего дольше допустимого интервала времени.

   И сейчас она уже не думала обижаться или злиться на Селифана. До этого случая она и думать не могла, что он когда-нибудь сможет так с ней поступить. И теперь уже решила, что больше не будет стараться злить его; ей стало казаться, что подчиняться ему гораздо легче, чем терпеть голод...

  - Я не покормил бы тебя, если бы отказала мне, - сказал он, протягивая ей поднос, и предупредил тут же: - Всё повторится, если обманешь меня.

   Потом Селифан молча сидел рядом и смотрел, как она ест. И прошло где-то пятнадцать минут, пока Эмма принялась пить компот, опустошив тарелку с едой.

  - Сдержишь обещание? - вновь начал он настаивать на ответе. Селифан никак не мог успокоиться и подождать до следующего дня, чтобы убедиться в её ответе сам. Он не доверял ей, приходил в сильнейшее раздражение при мысли, что она может обмануть его.

   Но Эмма не стала отвечать, и Селифан не сдержался, чтобы не сказать:

  - Я сдержу своё обещание: если обманешь, тебе будет гораздо хуже, чем было сейчас. Веришь мне? - настаивал он ответить что-либо.

   Но Эмме тяжело становилось находиться рядом с ним, когда он говорил с ней так. Она даже дышать спокойно не могла в такие минуты, чувствуя словно, что за это он злиться будет, ещё больше угрожать и запугивать. Эмме стало казаться, что он никогда не перестанет мучить её, и в этом нет её вины: он жестокий по натуре своей и ему нравится быть таким.

   Эмма слегка нахмурила брови, но сделала вид, что не может ответить, так как занята тем, что допивает компот. Но Селифан не был доволен столь малым и ложным оправданием её молчания. Он непременно ответ желал услышать её. Продолжал настаивать на своём.

  - Ну же, ответь. Я хочу убедиться, что ты точно не обманешь меня?

   В эту же секунду он отобрал у неё уже пустой стакан и, отложив его в сторону вместе с подносом, стал молча ожидать ответа. При этом Селифан сконцентрировал всё своё внимание только на ней, глаз не отводил с её лица. Он хотел увидеть всё: любое её движение, любой жест недовольства и то стремился понять, насколько сильно она противится ответить ему "да"? А ведь он знал, что это значит, она против сдержать "обещание"... он не мог с этим смириться, никак.

  - Пожалуйста... - начала было она говорить чрезвычайно тихим голосом, но Селифан перебил её тут же. Спросил звонким голосом:

  - Что, пожалуйста?

  - Не заставляй меня...

  - Нет.

   И Селифан решил, что ни за что сейчас не отступится от своего решения, не позволит себя переубедить. Он и сам чувствовал, что бы она ни сказала, его жёсткое "нет" останется таким же сильным и уверенным, каким было.

  - Ты огорчаешь меня, Эмма. Знаешь? - сказал он тогда. Ему не хотелось говорить с ней слишком грубо, находил это несправедливым, ведь впервые она не сопротивлялась ему, сама любила его... Он не мог быть недовольным этим.

  - ...не заставляй меня отвечать сейчас, - попросила она, находя оправдание тому предложению, которое произнесла недавно.

  - А... ну, тогда ладно, - сказал он весьма довольно, и даже чувствуя себя несколько неловко за то, что был так нетерпелив и не дослушал её сначала. Он не почувствовал, что она сейчас с ним двояко говорит, решил, что это он её не так понял.

  - Я завтра приду где-то около шести утра.

   И он ушёл.

   Эмма поняла, что её ночь будет кошмаром - одним ожиданием шести часов утра, его прихода. Она бы предпочла не знать, во сколько он придёт, но всё же понимала, что от этого ей не стало бы легче. Ведь неизвестность не бывает лучше. И её многочисленный опыт, который она получала из-за своего невольного существования, убеждал её в этом. Селифан редко сообщал ей, когда придёт. Всегда являлся неожиданно.

   Эмма легла и укрылась одеялом несмотря даже на то, что ей было немного жарко. Вначале она долго смотрела прямо перед собой, на закрытую дверь, а потом поняла, что ожидание шести часов утра не даёт ей покоя. Ежеминутно она поворачивала голову направо, смотрела туда, где висели часы. Всю ночь она не гасила яркую настольную лампу, которая заменяла ей ночник. Это было единственным освещением в этой комнате. Никаких люстр на потолке не висело, и оттого комната выглядела ещё более ужасной, тюрьмой для неё давно стала.

   Да и этого освещения ещё недавно она не имела; Селифан, когда часто стал приходить к ней, по каким-то своим личным соображениям, решил сжалиться над ней. И Эмма была уверена, что для себя он принёс эту лампу, так как и по ночам хочет заходить к ней. И делает это. Не любит темноту. А до этого ей приходилось довольствоваться слабым дневным освещением, которое падало из затемнённого толстого стекла окна, дополненного ещё и железной решёткой изнутри. Эмма знала, для чего это: чтобы тот, кого владельцы этого ужасного помещения решат заточить здесь, не имел бы ни малейшей возможности сбежать. От этих мыслей ей становилось и жутко и страшно. Она не собиралась бежать, знала, что это бесполезно.

   Трудно было Эмме, когда Селифан уносил лампу. Изредка и теперь он делал это, и она не понимала, зачем? Ей казалось тогда, что ему так нравится, что он этим хочет наказать её, заставить в темноте сидеть по многу часов и мучиться, мучиться и мучиться от безысходности и одиночества. Эмма так думала и плакать хотела сильно-сильно. Но это бесполезные слёзы, она всё понимала. Селифан всегда знал, что больше всего ей трудно вынести темноту, особенно тогда, когда спать ей не хочется, когда нет никого рядом, кого она не захотела бы видеть. ..И невыносимо обидно ей бывало, когда вместе с ужином ей приносили небольшую лампу на батареях и вновь уносили её, вместе с подносом, словно свет - это часть еды, нечто положенное лишь малыми порциями.