– Михаил, – нехотя ответил я.

– Миша, а это правда, что в Москве уже педерастов в церкви венчают?

Шиндяй будто чем-то поперхнулся и, неудачно разогнувшись, ударился лбом о капот:

– Пиндя, чтоб тебя! – выругался он, при этом смеясь. – Оставь в покое человека!

– Да я что, я только спросить, интересно ж ведь!

Шиндяй сплюнул, и обратился к Шурику:

– Что уши развесил? Я домой сбегаю, есть у меня одна задумка. Заведём мы твой драндулет, дотянешь до райцентра. А нет, – он усмехнулся. – У нас останешься жить, как вон наш московский! У нас тут хорошо! Поженим тебя, у нас невест – хоть отбавляй, все на полном пансионате!

Он кивнул мне:

– Ты Наде за продуктами? Прислала тебя, как посыльного? Ну-ну, растёшь в звании, парень! Ладно, потом сюда вернись, просьба будет небольшая. Шурик! Парня вот этого вне очереди обслужи тогда, он у нас первостатейный тут!

– Ещё чего! Первопрестольный он! – сказал Пиндя, положив руки в карманы. – А мы тут не люди, что ли? Я вот с самого утра здесь, может, стою, первый и буду, значит!

Шурик забрался в кузов «пирожка», выставил большие круглые весы. Я такие видел только на фотографиях о жизни в СССР. Он поманил меня пальцем и прошептал на ухо:

– Сигареты, спиртное имеется, но там, в ногах под сиденьем, если что. Это, сам понимаешь, товар такой сейчас, это, специфический дюже, в открытую не поторгуешь.

Что-то будто бы прожужжало рядом, словно похожий на муху чёртик покружил и сел на плечо. Во рту стало сухо, я представил, что могу вот сейчас взять сигарет, закурить, но вспомнил, как оставил пачку на перекрёстке, и про себя сказал: «Уходи! Твоё курево лежит там, в лесу!» – и чёртик вроде бы и правда отскочил, как от щелчка ногтем по свиному пятачку. Сам удивился – неужели я переборол тягу?

Я быстро отнёс продукты бабе Наде и вернулся, по дороге думая: что же за просьба будет у Шиндяя?

Когда вернулся, мотор «пирожка» хоть и нехотя и задыхаясь на низких оборотах, но всё ж чихал и ревел.

– Я ж говорил тебе, Шурик-мурик, что он – колдун! – не утихал старик Пётр Дмитрич, и я понял, что прозвище он получил от сокращения имени-отчества. – Его и природа, и техника слушается! Вот дождя нет – это тоже он. Он украл, дождик-то! Признавайся!

Шиндяй не реагировал, хотя по щекам забегали желваки. Он на что-то давил под капотом, газовал, и мотор каждый раз ревел на оборотах.

Пиндя махнул рукой, и, оглядевшись, сказал Шурику:

– Так что у тебя там, говоришь, есть из припасённого? Курева мне не нать – у самого, знаешь ли, двести корней словной махорочки растёт! Ты такой, поди ж, и не пробовал! – с гордостью сказал он, и, достав кусок газеты, свернул «козью ножку». – У меня старая школа, табак свой – он лучше, слаще, душевнее.

– Двести корней, – усмехнулся Шиндяй. – Ты ещё коноплю посей. Наркоман, блин.

– А ты не это! Да, я тоже, как упокойник наш Виктор Максимыч, мичуринец, продолжаю славное дело! – он затянулся. – Так, Шурик, давай мне в малых бутылочках эту, журавочку. Эх, мне бы сразу одну ноль пять взять – дешевле и проще, да эти патрончики по карманам незаметные, не оттопыривают, как целый снаряд! Так что старая моя на подходе к дому, даст бог, не раскулачит. Нет, не две, а три малька давай, я одним тут причащусь!

– Просьба такая, – сказал Шиндяй, когда Пиндя отошёл и оторвал от ветки зелёную кудряшку ели – видимо, ей и хотел закусить. – Вот тебе пакет со всяким добром, не в службу, а в дружбу, сбегай на поклон к бабке Трындычихе на край посёлка. Надо уважить. Я бы сам, да дельце есть. Она сама не ходит уже толком.

Что ж, заняться мне всё равно было нечем, и я отправился через ручей на другой конец Жужляйского кордона. Шиндяй бегло описал мне её дом, сказав, что не ошибусь – такого уютного резного крылечка нет ни у кого:

– А в целом как дом бабы Яги, – добавил он. – Увидишь, так и представишь, что вот-вот привстанет куриные лапы размять.

Я поднялся на крылечко – доски предательски скрипнули, словно я шагнул на ненадёжный подвесной мост. Постучал – на массивной двери была трещина, ржавые петли, но ручка отсутствовала. Никто не ответил. Я решил, что бабушка глуховата, и прошёл в темноту избушки. Дом встретил меня прохладой и каким-то застоявшимся запахом – не могу сказать, что неприятным. Так, должно быть, пахнет во многих сельских домах, где живут одинокие старушки.

– Кто там? – раздался голос, и я едва заметил шевеление в углу. Что-то коснулось моей ноги, и я увидел большого чёрного кота. Он тронул меня хвостом и пошёл на голос бабушки, словно приглашая меня войти.

«Не иначе и правда в сказку попал», – подумал я. Сейчас меня отмоют в баньке, и чистенького быстренько переправят на тот свет.

Меня встретила сгорбленная бабушка, укутанная в платок, он был длинный и как-то причудливо завязан сзади крест-накрест.

– Ты откуда такой, милый? С какого учреждения до меня прибыл, не пойму? – спросила она, пытаясь меня рассмотреть.

– Да я от… Виктор Шиндин просил продукты доставить.

– А, Витя. А ты сын его, что ли?

Я невольно покраснел – наверняка Шиндяй делился с ней болью о сыне, стоящем на краю пропасти:

– Нет, я этот… как сказать… дачник. Купил тут.

– А слышала, слышала, всё понятно. Проходи, московский. Ты не смотри, что не прибрано, я убираться как раз собиралась. Я хоть и древняя, но совсем уж древнеть тут у нас нельзя, околеешь. Вот Витя постарался! Спасибо ему от меня передай, – она заглянула в пакет. – Поклон не надо – я, как видишь, и так на старости лет в вечном поклоне хожу, но мне то и надо за грехи. А Витя, как родной сын, обо мне заботится, все-то забыли, бросили старуху, а у меня сыновей-то, сказать только, пятеро. По городам раскидало. В люди вышли, и то славно. В родной медвежий угол только дорожку позабыли, всё некогда им, но да и не мне судить, много ли я понимаю-то. Молодцы, лишь бы в семьях всё ладно у них было, мне и то радость. А уж помру, как-нить не оставят, думаю, схоронят старуху люди-то. Прикопают… Ну а ты что же стоишь всё, как столбик, садись, чайку попьём! Тут, в пакете-то, печенюшки какие-нибудь, да есть, – она зашуршала, – совсем слепая стала.

Я стал отказываться, но она меня не слышала, или не хотела. Всё говорила и говорила, больше себе под нос, не разобрать. Теперь я окончательно понял, что прозвища дают здесь чёткие и по делу:

– Всю жизнь тут, всю жизнь, – продолжала бегло говорить Трындычиха. – Ты, небось, и знать не знаешь, какой он, женский труд в лесу! При царе-батюшке крепостное право было, труд лошадиный, а всё равно тогда, сказывают, запрет существовал брать на лесные работы женщин, только при советской власти это пошло. Особенно в войну и после войны, когда мужиков хватать не стало. У нас после войны кто вернулся, и те калеченные, как Виктор Максимыч, наш главный был по лесу, царство ему небесное! А я вот за молодыми посадочками, когда сосенки ещё вот такусенькие, – она показала скрюченными пальцами. – Следила, как за детьми, руками вокруг них всё прореживала. Так и ходила по лесу буквой «г». Оттого и до сей поры разогнуться не могу. Хвастаться не хочу, но я всё ж ветеран лесного труда, почётная лесокультурница! Сейчас я тебе и грамотки мои покажу, вон в шкафчике лежат, все там прибранные!

Мы сели пить жидкий чай, и она всё говорила, говорила. Я подумал даже достать незаметно телефон и включить диктофон. В этих местах можно собираться фольклор, а потом публиковать где-нибудь, если это ещё кому-то интересно. Я же вообще филолог по образованию, хотя никогда и не работал, скажем так, по специальности. И в речи Трындычихи было интересно всё, а порой встречались слова, значения которых я и не понимал. Должно быть, что-то местное:

– Я бабка-то колготная, одно слово ж – Трындычиха, – смеялась она. – Это я тебя так до ночи заговорить могу. Да вот только просьба у меня какая будет. Сынок, не откажи уж погреб почистить! Уж лето давно в разгаре, а у меня там… Я Витю просить хотела, да до того неловко, он и так мне и дрова колет, и продукты приносит…