Дело приняло новый оборот. Трындычиха покопалась в шкафу и дала мне на смену какие-то затасканные штаны и куртку, притащила помятое ведро. Я поднял крышку погреба, собрал ладонью паучью сеть – давно, видимо, там никого не было. В погребе пахло затхло и сыро, было прохладно, но терпимо. Стараясь дышать ртом, я доставал проросший картофель, превратившуюся в кисель капусту, гниловатую морковь в тазу с песком. А старуха всё время что-то говорила, я слушал урывками.

Оказалось, она пережила и хорошо помнила военное время, хотя тогда ещё была девчонкой, училась в начальной школе. Чтобы посещать занятия, приходилось ей ходить на лыжах много километров, боясь встречи с волками, которых в те годы развелось много. Об одной такой встрече, когда волк провожал её голодными глазами, но не посмел наброситься, она рассказала красочно:

– Не волк даже, а так, подъярок озлобленный, поджарый такой весь, – говорила она. – У него и силов-то не осталось, видать, моих лыжных палок испужался. А мне лет восемь тогда только и было, вот страху-то! До сих пор бывает, перед сном глаза закрою, а его голодные глазищи на меня и глядят, и глядят!..

Бабушка оказалась крепкой – она принимала у меня из погреба полные вёдра грязных ошмётков, и я смотрел на её руку – сухую, жилистую.

– Зима, значит, сорок первого – сорок второго особенно лютовала, такие морозы трещали, сколько дров в печь не клади – всё одно холодно, – продолжала она. – И вот веришь, нет, касатик, в ту пору всё, что мы сейчас с тобой достаём-выбрасываем, райским богатством бы показалось! Да-да! Помню суп из картофельных очистков, ржаные клёцки по красным дням календаря.

Я не жалел, что согласился помочь. Было в этом что-то особенное, новое для меня. И никогда раньше не было такого чувства удовлетворения – ощущения, что ты и правда кому-то нужен, приносишь пользу. В той жизни, что я на время оставил в Москве, ничего подобного не было, и не могло быть. Перевести старушку через улицу я всегда воспринимал как анекдот.

– А Шиндяя не любят здесь? – спросил я, когда выбрался наружу.

– Это ты Витю так называешь? Он же тебе в отцы годится, милый.

– Да мы с ним сразу как-то так, по-свойски.

– Это хорошо, ты его держись, он человек много повидавший, дурного от него не наберёшься. Хотя все иначе скажут, а я вот так! Не знаю, почему к нему многие так плохо относятся, незаслуженно это. Но люди лесные особенные. А что до меня, я к нему по-доброму, и он в ответ ко мне так. Хотя, – она засмеялась. – У нас даже кое-что общее есть. Меня ведь тоже, как и его, за колдунью считают. Вот до чего в народе порой дурость глубоко сидит. Сколько радио и телевизоров ни придумывай! И этих телефонов тоже.

– А вы и правда…

– На ведьму похожа? – она по-струшечьи захихикала. Скрюченная почти ровной буквой «г», ей для полного колорита не хватало только чёрного кота на спине – он, видимо, убрёл по своим делам, не интересуясь суетой у погреба. – А в моём возрасте все бабки ведьмы! Это любой тебе подтвердит! Вот Витя очень стариной интересуется, он мне как-то про мордовских колдуний сказывал, зовутся они содыци, или содяцы, я уж точно не упомню. Женщины, что исстари тут жили, умели всё – и ворожить, и врачевать травами и заговорами. Только это всё ушло, почитай, безвозвратно. А я будто нутряной памятью от прабабок всё унаследовала. Хотя так вот разобраться, ушло всё, иль нет? У нас тут кстати коллектив есть небольшой, старушечий уж стал, а раньше, помоложе были, мы и на областных смотрах самодеятельности выступали! В наших тамбовских народных костюмах! Хотя посмотреть на него – в нём почитай всё и мордовское. И песни я тоже всю жизнь собираю, знания разные.

– В общем, колдунья как и есть, – пошутил я.

– Ещё бы, вон как я тебя обворожила-приворожила, молодца-то заезжего, села на тебя, да уж и езжу, – верещала Трындычиха. – Эх, вот всё ж зря ты у Надьки уголок купил, знать бы, так жил бы у меня! Простору много, и банька даже есть, как муж помер, так и не топится, а я уж так, в корыте обмоюсь разок в годок. Я ж вот-вот помру, и тебе бы дом тогда отписала! Ты переходи-ка лучше ко мне, касатик!

Я вспомнил про её рассказ о сыновьях. Подумал, но, конечно, не сказал – как только её не станет, все они враз слетятся на продажу дома, и, раз делёж хоть какого, а есть имущества, так переругаются ещё. Такова она, правда жизни.

После уборки погреба бабушка мне предлагала пообедать, но я уже искал способа, как выбраться из её ласкового плена. Переоделся, и «на дорожку» она мне насыпала конфет-подушечек в карман.

Провожала, положив голову в платочке на руку и глядя из окна. Картина показалась мне до боли родной, щемящей.

Я шёл к себе, чувствуя, как от меня пахнет погребом, и думал, не поплескаться ли в Жужляй-ручье, а лучше полноценно искупаться в Цне.

Из зарослей кто-то свистнул. Покачиваясь, на дорогу вышел Пиндя:

– Здорово ещё раз, – сказал он, заплетаясь. – Будешь, у меня тут осталось! – я покачал головой, глядя на отпитый пузырёк. Не знаю, второй приканчивал старик, или уже третий погнал. – Здря. Очень здря! И с Шиндяем ты здря якшаешься. Я вот хожу, с народом общаюсь. Думаем, не должно ему быть тут места! Ты б хоть знал, какие дела он прежде творил, что там! Но, да это ещё полбеды! Это ведь он всё наколдовал, дождик у нас нарочно украл! Из-за него кругом дожди льют, а у нас небо и капли не проронит! Колдуны – они что, я то уж знаю, семьдесят годов прожил, они только на злые дела мастаки! Надобно теперь людей правильно настроить! Если он съедет из посёлка, сразу всё само образуется, это к Трындычихе не ходи! А так – баста, нет больше дождиков, и не будет, покуда он тут злые чары развёл, – он пьяно размахнулся руками и слегка присел, так что трико обвисли на коленях. – Украл дождь Шиндяй! И без того ведь на песке живём, не родится ничего, – он наседал на букву «о». – Лей, не лей – всё уходит впустую, у меня вон махра вся пожухла. Двести кореней… Ты умный человек, вот и объясни, почему кругом дождь, а у нас…

– Потому что луна зелёная.

– Чего? Смеяться над стариком удумал, это колдун тебя так обучил! Или ты из этих, которые это, нам таких тут не нать!

Я отмахнулся, как от мухи, и пошёл дальше. Настроение немного испортилось.

– А ты не отмахивайся! Ишь ты! Я тебе верно всё обсказал! И ты про сваво Шиндяя вообще многого не знаешь!

– И не хочу! А как же машина? – спросил я на ходу, не оборачиваясь.

– Какая ещё машина?

– Ну, сами же сказали, что от колдуна добра не жди, а Шурику-то кто помог?

– Да теперь разве что молиться надо, чтобы он после такого ремонту куда не угодил! То-то же!

– Не видел Шиндяя?

– Да на речке твой бездельник, где ж ему ещё быть! Говорят же умные люди, пришёл июнь – на рыбу плюнь! А он! Не якшайся ты с ним, ничего путного не выйдет. Так и знай, московский! – он постоял, покачиваясь. Неуверенными пальцами пытался свернуть самокрутку из обрывка газеты, махорка коричневой стружкой сыпалась из полиэтиленового пакетика за пазуху и на дорогу. – Ладно, почешу до дому… сдаваться старухе… Последний бой, последний бой, он трудный самый!

Я ускорил шаг и забыл о пьяном старике. Пошёл за посёлок дорогой, ведущей к Цне, где мы ловили вчера. Я уже быстро начинал ориентироваться в окрестностях, и оказалось, нет ничего такого уж сложного.

Мой друг оказался там, но просто сидел в лодке на берегу, глядя куда-то вдаль.

– Ну как, ты ловишь, нет? – шёпотом спросил я, но тот не ответил. Я подошёл и посмотрел ему в лицо. Желваки бегали по скулам, ресницы были чуть влажными. Таким я не ждал его увидеть. Он, казалось, и не заметил меня, произнёс:

– Всегда хочешь людям, чтобы как лучше, а получается всё сикось-накось. Может, и правда от меня только плохое, или так видят со стороны? И как это поменять – не знаю… Хочется ведь доброе сделать. И я сюда ради этого приехал вообще. Зла натворил, а теперь надо…

Я его слегка обнял, положил руку на плечо, рассматривал выцветшие клетки на рубахе.