«Солдатская» армия нуждалась в «солдатском счастье», и Наполеон всеми мерами стремился его создавать в оторванной от парода армии. Этот отрыв с каждым годом углублялся все более и более, но приближался закат «солдатского счастья».
Моральные силы армии надламывались. На внешних фронтах начались неудачи, а «в самой Франции, – пишет Н. Лукин, – наблюдалось истощение людьми и материальными ресурсами и рост недовольства среди буржуазии, разочаровавшейся в императоре после провала континентальной блокады, и крестьянства, озлобленного бесконечными наборами… После непрерывной 22-летней войны население обессиленной и обескровленной Франции жаждало мира. Высшие классы, раздраженные полным застоем в промышленности и торговле, падением государственной ренты с 87 до 50 и ?% и высоким учетным %, отказывали теперь правительству в своей поддержке. Истощились и материальные ресурсы: несмотря на удвоение налогов, в 1813 году поступления государственного казначейства составляли лишь 50% обычных».
Нам кажется, без особых пояснений видно, что одно «солдатское счастье» уже во времена Наполеона, при всем размахе его гения, не могло служить залогом победы. Отрыв армии от внутренней жизни страны, образование армии, как самостоятельного организма в государстве, не предвещало даже сто лет назад чего-либо хорошего.
Сама идея «солдатской» армии требовала се изолирования от жизни страны и в этом, конечно, Наполеоном принимались все меры. Суровый вообще во внутренней политике и в своем отношении к прессе, маленький капрал стремился сам, требуя того же от всех начальников, к созданию культа солдата, которого бы усыпляли в блаженстве казарма и слава боевых подвигов, но до которого не доходили бы печальные вести, несшиеся с родины.
Идея «солдатской» армии была усвоена и противниками корсиканца, хотя нужно немедленно отметить, что на развалинах этой армии императора французов в рядах его противников зарождалась новая кадровая армия, вырисовывалась идея вооруженного парода. Мы говорим про прусский ландвер, который был призван на войну с Наполеоном.
По понятным причинам мы не можем вдаваться подробно в историю ландвера и отсылаем к труду А. Свечина «История военного искусства», часть III. Дли нас важно сейчас указать, что призванный под ружье в минуту тяжелой необходимости прусский ландвер все же не отражал полностью идею вооруженного народа. Имея классовый командный состав, который являлся «цитаделью буржуазии», ландвер был формой милиции XIX века. Однако, даже при такой обеспеченной структуре для господствующих классов, ландвер – как система вооруженных сил, был взят под подозрение в своей политической благонадежности. «Прусский министр полиции Витгенштейн, – пишет А. Свечин, – находил, что вооружать народ это значит организовывать сопротивление авторитету власти, разорять финансы, даже наносить удар христианским принципам священного союза». Такое отношение к ландверу наблюдалось почти со всех сторон, и дальнейшими преобразованиями он был поставлен в такие рамки, что отнюдь не являл собою «народа».
Борьба с революционными вспышками в различных местах Европы в середине XIX столетия способствовала возрождению постоянной армии хотя кадровая ее система и почиталась необходимостью. Нет слов, что были приняты все меры, чтобы оградить армию от влияния «народа». Наполеоновские традиции и гром его побед были сильны в умах государственных людей Европы.
Таким образом, связь народа с армией, возникшая во времена Конвента, сошла со сцены во времена Наполеона, но получив поддержки и в прусском ландвере. Если слово «политика» еще имело смысл для большинства военных, то только во внешних своих очертаниях, но внутренняя жизнь страны была особой областью, которой мало интересовался военный ум. Для него страна должна быть спокойна, власть в ней крепка и государство обязано было давать все для армии.
Никто иной, как «сошедший с ума кадет» – Людендорф, бросает ныне в своем труде «Ведение войны и политика» военному поэту наполеоновской эпохи Клаузевицу упрек в том, что он «в своей книге „О войне“ говорит о политике и ведении войны. Однако, он при этом имеет в виду лишь внешнюю политику. Его мысли далеки от взаимодействия ведения войны с внутренней политикой или экономикой страны, хотя уже и в его, старые времена, такие вопросы возникали и говорили о себе».
Мы совсем не намерены в уста Клаузевица вкладывать современные идеи о внутренней политике и ведении войны, ибо он сын своего века. Но насколько справедливо замечание Людендорфа, что и во времена наполеоновской эпохи существовала связь между внутренней жизнью страны и войной, настолько же должны указать, что философ войны не прошел мимо этого фактора.
Именно, в своем труде «О войне» Клаузевиц говорит: «предполагается, конечно, что в политике согласованы и уравнены уже все внутренние интересы (курсив наш; Б. Ш.), потому что политика, сама по себе, ничто иное как поверенный, обязанный представлять и охранять интересы перед лицом других государств. Не место тут принимать в расчет, что она может принять направление ложное, служить преимущественно честолюбию, тщеславию и частным интересам правителей». «Итак, – заключает Клаузевиц, – подразумеваем тут, что политика есть представитель всех жителей государства и что, следовательно, военное искусство политике во всяком случае но указ».
Таким образом, если Клаузевиц требует «уравнения» всех внутренних интересов граждан государства, почитая это необходимостью для ведения войны, то, по справедливости, должны сказать, что мозги современных германских «полубогов» не поняли или не хотят понять своего философа войны. Правда, как известно, только ныне Людендорф постигает старательным изучением тайны политики, а вместе с ней и высшей стороны военного искусства. Вместо упрека Клаузевицу в не учете им социальных условий в ведении войны, мы бы посоветовали незадачливому полководцу былой германской империи вдуматься в слова философа войны, что «не место тут принимать в расчет, что она (политика) может принять направление ложное, служить преимущественно честолюбию, тщеславию»… Не найдет ли в них Людендорф приговора над своей деятельностью – он был произнесен 90 лет тому назад, а ныне мы слышим и читаем о нем, как о крупном промахе бывшего первого генерал-квартирмейстера. Был ли когда-нибудь Людендорф в своей политике «представителем всех жителей государства», приходило ли это когда-нибудь ему в голову. Мы категорически отрицаем это, да и сам Людендорф, ныне сознавая это, отмахивается от участия во внутренней жизни страны, руководство которой лежало, по его мнению, на Вильгельме и канцлере, о чем поговорим несколько ниже.
Мы не затрагиваем личной жизни Клаузевица, которая отличалась активностью во внутренней политике современной ему Германии и воссозданием на ее основах прусской армии. Не следует забывать, что идея вооруженного народа при Клаузевице только что возрождалась, а он сам находился под влиянием опыта наполеоновских войн.
Из них же черпал основы для своего учения и другой кумир прусского генерального штаба Мольтке (старший). «Никогда еще не удавалось создать новую стратегию, – пишет Шлихтинг в своем труде „Основы современной тактики и стратегии“, – исключительно за письменным столом, поэтому и теория Мольтке берет свое начало в опыте недавнего прошлого (война за освобождение)», т.е. из той войны, на арене которой выступал прусский ландвер. Считаем, что далеко небезинтересно будет ознакомиться со взглядами на внутреннюю политику и войну этого достославного начальника прусского генерального штаба, чтимого к тому же высоко и героем нашей повести Конрадом.
Великий «молчальник» прусского генерального штаба в своих «Военных поучениях» так наставлял последний: «Современные войны призывают к оружию целые народы; едва ли найдется хотя бы одна семья, на которую война не ложилась бы бременем».
«В наше время, таким образом, не одни кабинеты решают вопрос о войне и мире и руководят делами народа, а, напротив, во многих странах сами народы руководят кабинетами. Таким образом, в политику введен элемент, не поддающийся учету. В настоящее время приобрела влияние также и биржа, могущая призывать вооруженную силу для защиты своих интересов».
