Потом я ползал по полу и размазывал тряпкой какашечные узоры. Скоро мама сжалилась, отобрала тряпку и быстро всё перемыла. Я ей только воду в ведёрке менял.
Опять пол сиял первозданной шёлковой желтизной. Больше ничто не напоминало ни о съеденных коконах, ни о еже – обжоре.
…Прошёл целый месяц. Я уже позабыл шелкопрядов. Жизнь во дворе, где есть сад и виноградник, хороша тем, что каждый день есть новые приключения.
Однажды утром из – под моей кровати выпорхнула необыкновенная бабочка.
Большая, белая и очень красивая. С длиннющими бровями – расчёсками, глазами – бусинами, нежными крыльями и пушистым брюшком.
Я таких никогда не видел. Откуда она взялась? Залетела с улицы? Бабочка кружила по жёлтому полу, трепеща крыльями. Надо было поймать её, не помяв. Я стал оглядываться – где мой марлевый сачок?
Он стоял на месте – у окна.
Как только я вооружился им, из – под кровати вылетела вторая бабочка. Такая же, но кремовая. Обе они закружились вместе, словно танцевали. Я тут же накрыл их сачком.
Накрыл – и полез под кровать. Я чувствовал, что найду там и третью. Оглядел пол, но кроме пыли, похожей на пух, ничего не нашёл. Перевернулся на спину, чтобы осмотреть дно кровати, и обомлел…
Прямо над моей головой, на фанерной изнанке висели рядышком приплетённые шёлковой паутиной два кокона. В каждом было по круглому, как иллюминатор, окошечку с распахнутой крышкой.
Один кокон был белый, а второй – цвета слоновой кости. Это были они – мои Тахир и Зухра.
Их не съел ёжик. Они не погибли, как в фильме – сказке! Они удрали, свили коконы, проспали в них целый месяц и превратились в двух прекрасных бабочек.
Тахира и Зухру я пересадил в тот самый фанерный ящик с поломанной сургучной печатью и надписью «г. Оренбург», сделанной химическим карандашом. Бабочки не улетели, хотя я не стал его закрывать. Они продолжали танцевать внутри ящика.
В середине лета в коробке ползали уже несколько сотен маленьких шелкопрядов. Шёлковая жизнь на жёлтых полах продолжалась!
…Когда я заканчивал школу, мы перекрасили полы в унылый серый цвет. Зачем – до сих пор не знаю. Краска эта быстро протиралась. Мы – подкрашивали. Но сквозь неё каждый раз проступал ярко – желтый, солнечный. Жёлтая краска была очень гладкая – шёлковая… Серая к ней не прилипала.
Ширинка Болконского
Мне было восемь лет.
Я носил лифчик с чулками.
Он перекручивался.
Чулки отстёгивались и сползали…
В 1965-м вышел на экраны фильм «Война и мир».
Тогда же вместо чулок у меня появились белые колготки…
…Я впервые натянул их и подошёл к зеркалу.
Первая мысль: «Я – Андрей Болконский!»
Вторая: «Нужны сапоги со шпорами!»
Третья: «Срочно зашить ширинку!»
Много лет спустя мама рассказала мне еще один случай, связанный с ширинкой.
Маме моей было лет двадцать, она возвращалась домой из консерватории после занятий.
Шла по улице Гоголевской.
Снежная и морозная ташкентская зима (бывало и такое!).
Стемнело…
На улице – никого…
И тут из-за дерева – фигура темная, и к ней!
– Девушка! (мужской голос).
Мама – бегом от него…
– Девшка, помогите пжалста (язык заплетается).
Мама притормозила (помощи просят!).
– Девшка… зззастегните мне ширинку, пжалста!
Мама опять припустилась…
Бежать по снегу тяжело.
А он не отстаёт, хотя и зигзагами.
И молит:
– Девшка, затегните ширинку!
Я же отморожу его!
Не могу застегнуть…
Пальцы не слушаются!
И упал…
Мама прибежала домой – сердце подпрыгивает… долго не могла успокоиться…
Прошло уже шестьдесят с лишним лет. А она до сих пор переживает, что не застегнула!
Вдруг он чего отморозил?
Вишенка
В нашем дворе росли вишнёвые деревья.
Всю зиму…
В апреле они зацветали.
Куры клевали вишнёвый цвет.
Зелёные горькие вишни.
Вишнёвый клей.
В конце весны они становились красными, а в начале лета – сладкими. Вернее, сначала красными и кислыми, а только потом – сладкими.
Но ждать лета у меня терпения не хватало. Я стал рвать все красные вишни, до которых мог дотянуться. Вишенки я ел, а косточки быстро выплёвывал. Когда сразу выплюнешь-то не так кисло.
Скоро внизу остались только зелёные вишни. Они были твёрдые и горькие. Тогда я залез на скамейку под деревом, ухватился за ветку и стал тянуть её к себе. Там, наверху, было несколько красных вишенок.
Ветка пружинила, и я никак не мог дотянуться.
Тут сзади подошёл папа и наклонил мою ветку. Он даже на скамейку не залезал. Я нарвал полную ладошку красных вишенок. Папа – тоже.
Он съел одну – и быстро вынул изо рта косточку.
– Они же кислые, их нельзя есть, – сказал он, – такими только стрелять можно!
– Как стрелять! – удивился я. – Разве вишнями стреляют?
– Ещё как! – сказал папа.
Он зажал скользкую косточку двумя пальцами – она вылетела и ударилась прямо в наше окно. Щёлкнула по стеклу, как камушек.
– Покажи, покажи, как ты это делаешь! – закричал я.
– Смотри, – сказал папа.
Съел ещё одну вишню, плюнул на ладонь косточку – и опять выстрелил.
Из окна выглянула мама.
– Эй! Кто там стреляет косточками? Окно разобьёте!
– Мы больше не будем, – сказал папа.
Съел ещё… поморщился… и выстрелил в цинковое ведро, которое стояло под окном. Косточка гулко звякнула по нему, как настоящая пуля.
– Давай, ешь, плюй, стреляй! – сказал он мне.
Я раскусил вишенку… съел кислую мякоть, вытащил косточку… сделал всё так, как папа. Но скользкая косточка выпрыгнула из пальцев и упала на землю.
– Вторая попытка, – сказал папа. – Давай!
…Только пятая косточка полетела к ведру. Не выстрелила, как у папы, но долетела, шлепнула изнутри – и, прилипнув, съехала вниз по стенке.
– Уже хорошо! Ещё разок… – так он подбадривал меня.
Я всосал губами шестую, самую крупную. Надкусил – и чуть не захлебнулся от сока…
– Ой, я её проглотил!
Я быстро обшарил рот языком и плюнул на землю. Слюни были красные. Но косточки не было…
Тогда я засунул в рот палец и стал искать под языком…
– Ты чего делаешь?
– Я вифню ф кофтотькой пфоглотиф! – закричал я, продолжая шуровать во рту пальцем.
Косточки не было ни под языком, ни за щеками… Я попытался засунуть палец ещё глубже, но поперхнулся слюнями и закашлялся.
Мне уже объясняли, что в рот можно брать только то, что едят. Камни твёрдые – их в рот брать нельзя. Даже маленькие.
Если камень поднять с земли и проглотить – он останется в животе, и тогда можно умереть.
Так в детском саду нам рассказывала тётя – врач в белом халате. На кармане её халата было пятно от красных чернил. Круглое и маленькое. Когда она говорила про камушки, я смотрел на это пятно и думал, что он похож на вишенку.
Но ведь косточка – она твёрдая, как маленький камешек.
И я её проглотил.
Наверное, она уже в животе…
Значит, я теперь умру?
Мне стало жалко себя. И я заплакал.
– Ерунда, – сказал папа. – Смотри.
Он взял в рот приготовленную для стрельбы косточку.
– Видишь? Я её съел!
Слёзы брызнули из моих глаз, как у циркового клоуна, которого вчера показывали по бабушкиному телевизору «КВН».
– Зачем? Зачем? – закричал я, размазывая кулаками по щекам слёзы с вишнёвыми соплями. – Теперь она останется в животе. Ты умрёшь!
– Я не умру, – сказал папа. – Косточка в животе не останется. Она сама из меня выйдет.
– Не вы-ы – ыйдет… – выл я. – Она не выпё-вы-ва-еца – а – а…
– Так она же не изо рта выйдет!
