– Смотри, – сказала тётя Женя, – коконов сейчас нет, зато есть живой шелкопряд. Это – гусеницы. Совсем маленькие – детки ещё. Скоро они вырастут, начнут делать шёлковые нити и свивать из них разноцветные домики. Это и есть коконы. Ты сам всё увидишь. Держать их лучше дома. Только кормить нужно каждый день. Утром и вечером рвать для них свежие листья тутовника.

Я подошёл и заглянул в коробку. Изнутри она была устлана зелёными листьями, на которых шевелилось множество белёсых червячков. Они шуршали и быстро грызли края листьев.

Шёлковые гусеницы! Это так здорово! Я даже рот раскрыл.

– Мама, это гусеницы сделали нашу жёлтую шелковую занавеску с бабочками? Они теперь у нас жить будут?

– Ну, всё, – засмеялась мама и потрепала мои вихры, – теперь из дома тебя точно не выгонишь.

– Ты знаешь, – сказала она тёте Жене, – как мы полы в жёлтый покрасили – так Алёшка только в доме играет. Изолировался от дворовой жизни. Теперь хоть за листьями побегает. Надо же ему о ком-то заботиться.

Я ухватил коробку и потащил в дом.

– А «спасибо» кто будет говорить? – крикнула мама вслед.

– Спасибо, тёть Жень! – крикнул я, не оборачиваясь. Восторг обладания живыми шелкопрядами переполнял меня.

С этого дня я мог часами просиживать над коробкой, подкладывать свежие листочки и радоваться, как быстро набирают вес мои шелковичные детки!

Они и вправду росли не по дням, а по часам. Нам с дедом пришлось сделать новое жилище – картонный поддон, размером почти с меня. Заполненный слоем сочной тутовой листвы, он стоял на жёлтом полу, под окном. Из поддона раздавался хруст.

Очень скоро полсотни упитанных гусениц, размером с указательный палец, съедали по целому ведру листьев в день. Скоро вся зелень с нижних ветвей тутового дерева нашей соседки была оборвана. Пришлось использовать лестницу – стремянку…

Гусеницы шелкопряда казались мне необыкновенно красивыми. Белые, кремовые, жемчужно – серые. Глаза у них были как будто подведённые стрелками. А соединённые брови – словно усьмой[1] подрисованы. На попках задорно торчали вверх острые хвостики.

Через некоторое время я стал различать шелкопрядов по лицам. Некоторым дал имена.

Моим самыми любимым фильмом был «Тахир и Зухра». Я смотрел его три раза и каждый раз плакал в конце. Поэтому самую толстую серую гусеницу, которая нагло всех расталкивала, я назвал Падишах. А двух самых красивых – белую и кремовую – Тахир и Зухра. Они всегда были рядом.

…И вдруг мои гусеницы перестали есть. Они суетливо передвигались по поддону и отворачивались от самых нежных и молодых листочков. Неужели заболели? Я побежал к деду, он был знаменитый доктор – рентгенолог. Я верил, что он может вылечить всех. Даже шелковичных червей.

Дед мог посмотреть рентгеновский снимок – и мгновенно сказать диагноз. Ещё у деда была трубка, похожая на дудочку. Стетоскоп называется. Он слушал трубкой спину и грудь человека, стучал по ним пальцем и говорил, какие надо пить таблетки. Но как сделать рентген моим червякам?

– Деда Боря! – завопил я. – Мои гусеницы заболели! Послушай их.

Дед пришёл, потрогал червяков и покачал головой.

– Что с ними, деда? – дрожащим голосом спросил я. – Скажи диагноз!

– Бомбикс мори[2], – сказал дед.

– Они умирают? – чуть не заплакал я. – Нет… не по-настоящему. Они засыпают. Только сначала сплетут шёлковые домики, залягут в них спать, а потом превратятся в бабочек.

– Шелкопряды станут бабочками? Такими же, как на жёлтом шёлковом сюзане? – я слушал деда, и слёзы мои высыхали.

Бабочек я очень любил. В нашем саду их было множество. Дневные порхали над ромашками и мальвами. Ночные кружили вокруг фонаря на террасе. Я охотился на них с марлевым сачком. Ловил, разглядывал – и отпускал.

– Ты больше не клади гусеницам новые листья. Старые высохнут – и шелкопряды начнут вить на них домики. А пока их надо убрать со света – передвинуть в более тёмное и прохладное место. Хорошо?

Я кивнул. Мы с дедом задвинули поддон под мою кровать. Вышли во двор. Полдень был тёплый, почти жаркий.

Ночью с дерева упали первые сизые сливы. Они ещё не совсем дозрели и лежали на кирпичах, которыми была вымощена площадка перед домом. Несколько штук валялись на сетке железной кровати – на ней я любил спать летом. Ещё несколько жарких дней – и сливы станут мягкими и сладкими. Они будут шлепаться и разбиваться вдрызг. Вишня тоже почти созрела – ягоды стали красными и блестели сквозь листву на солнце. Почему гусеницы едят только листья тутовника? Подождали бы ещё недельку, пока все фрукты поспеют. Вот дуры…

– Деда, а можно я буду спать во дворе? Чтобы гусеницам не мешать. Ведь ночью уже тепло?

– Спи, конечно, – сказал дед. – Если мама разрешит.

…Спать во дворе мне не давали ещё несколько дней. Боялись, что «ребёнок простудится». И тогда я замучил родителей перестановками. Днём поддон стоял под кроватью -

чтобы не беспокоить шелкопрядов. Вечером мы вытаскивали его под окно… Утром опять задвигали…

По правде говоря, я боялся спать над шуршащими гусеницами. Вдруг заползут под одеяло?

Шелкопряды один за другим принялись вить коконы. Сначала паутинку на листиках. Потом забирались в серединку и обматывали себя шёлковыми нитками, во много – много слоёв. Получался крепкий футлярчик – как небольшое яйцо. Это и был кокон. Они получались разных цветов. Одни были ярко-жёлтыми, как наш пол. Другие – бледными, как «слоновая кость». Были оранжевые, как цветы лилейника, и бледно-зелёные, как панели в детской поликлинике. Были белые коконы – как докторский халат. Шёлковые ниточки на них блестели ярче, чем на других.

Я наблюдал за этим процессом – целый день не отходил от поддона.

Отец ворчал на меня:

– Сколько можно валять дурака с червяками? Занялся бы чем полезным!

– У него проснулся материнский инстинкт, – защищала мама.

– Материнский? – хмыкнул отец.

– Ну, отцовский… – поправилась мама и осеклась.

Папаша ничего не сказал – только покосился обиженно и скорчил физиономию. Так, что мама прыснула со смеху.

Наконец все шелкопряды закончили ткать. Гусениц в поддоне совсем не было – только разноцветные коконы.

– Ну всё – самоизолировались! – сказал папа Марк (это слово я тогда и запомнил).

Родители хотя и ворчали, что гусеницы им надоели, но всё – таки переживали за них. А уж от разноцветных коконов оба пришли в восторг. Папе нравились жёлтые. Мама трогала их все по очереди, гладила пальцем – и никак не могла выбрать лучший цвет. Баба Рая рассказывала, что любимыми игрушками мамы Гали в детстве были «солковые тляпотьки».

Когда шелкопряды самоизолировались, меня отпустили спать во дворе. Поддон с коконами задвинули. На железную кровать во дворе постелили ватный матрас. Мама, ещё засветло, расстелила простыню, надела на пушистый плед пододеяльник, взбила пуховую подушку…

После захода в саду темнело быстро. Друг за дружкой загорались звёздочки на небе, окна в домах, абажур над столиком под вишней, лампы – трубки под крышей терраски. На свет прилетели мелкие ночные мотыльки и стали кружиться. Потом прилетела огромная, толстая бабочка виноградной гусеницы. У неё были скошенные назад, как у реактивного самолёта, крылья. Папа сказал, что это винный бражник. А дед называл её «тусточетыре».

Бабочка делала виражи возле ламп – трубок, со звоном задевая их крыльями. Показывала «высший пилотаж». Меня всегда охватывал охотничий азарт, и тогда я бежал за сачком. Но только не сегодня.

Первый раз в сезоне лечь спать во дворе – это было событие. Я ходил по двору – и не мог дождаться, когда же все улягутся спать и выключат свет, чтобы стало совсем – совсем темно.

Родители возились дома – папа готовился к лекции, мама делала обед на завтра. Бабушка с дедом пили чай под вишней и заманивали меня ватрушками. Но я уворачивался. Я ждал другого приключения.