«Стоит важный, пузатенький такой, грушевидный, словно матрешка. Редкие седеющие волосёнки зачесал назад, обнажая скошенный лоб. Сто лет бы его не знал!» Он был ему неприятен.

«Жабик», – тут же нарек его Никита. И впрямь ведь – Жабик, надо же. Длинный лягушачий рот. Губы тонюсенькие такие, сейчас только разлепятся, и черепушка вплоть до верхней челюсти назад откинется, будто крышка мусорного ведра с педалью.

От всех этих мыслей Никита еще больше почувствовал себя здесь лишним и чужим. Единственный русский среди казахов.

Мулла что-то тихо выспрашивал у мужчин по-казахски. Но никто вслух ему не отвечал. Они лишь только отрицательно качали головами, и он удовлетворенно кивал им в ответ.

Тут Никита заметил, как из глубины двора к ним стремительно приближается девушка. Айкерим! Как всегда опаздывает, родная. Он приободрился. Стройность её фигуры, помимо традиционной восточной миниатюрности, выгодно подчеркивала чёрная облегающая юбка-карандаш с коротким разрезом на боку и высоким пояском, перехватывающим узкую талию. Белая блузка, с небольшим припуском заправленная за поясок, рукава с отворотами на уровне локтей, вкруг воротника с острыми уголками – синий корпоративный галстук-бант. Чёрные туфельки на каблуках. Безыскусная одежда, типичная для банковских работников. На ходу она повязывала голову серым платком. На миг задержалась у машины с тонированными стёклами, чтобы отразиться и поправить платок. Айкерим не стала подходить к нему. Она взглянула на Никиту, и, вытянув губы «уточкой», изобразила приветственный поцелуй. Потом указала глазами на женщин, стоявших у него за спиной. Он понимающе поджал губы и, повернувшись вполоборота, проследил её взгляд – Настя. Единственный человек, чьё горе здесь, как он считал, было неподдельным. Видимо, вышла из квартиры позже остальных.

«Бедная девочка», – пожалел её Байков. За три этих тяжёлых дня, что он провел рядом с ней, она, казалось, выплакала все глаза, а лицо её, всегда светлое, радостное, сейчас словно погасло. Темные мешки под глазами состарили её лет на десять, веки припухли, краешки их покраснели. И больше всего пугало Никиту то, что она произнесла не больше десятка слов с тех пор, как три дня назад, около двух часов ночи, в спальне негромко, но требовательно зазвонил телефон и вытолкнул его из безмятежного сна в реальность, в которой Настя сбивчивым голосом, плача и давясь слезами, обрушила на него ужасную новость: Иска! увозят в реанимацию… сердце… приезжай!

И в этом «приезжай!» прозвучало столько боли и отчаяния, что он, теперь уже давно далеко не сентиментальный, почувствовал, как сердце сжимается от жалости, и он готов заплакать.

Похожее желание у Никиты возникло в жизни лишь раз, когда в ветеринарной клинике усыпляли Злату, любимую собаку, золотистого ретривера. Она тогда лежала на смотровом столе, в глубоком шоке, не в силах уже даже поскуливать. Лишь на миг исподлобья глянули на него эти собачьи глаза, исполненные страдания и боли, и закрылись, чтобы больше уже не смотреть ни на него и ни на этот несправедливый к собакам мир. И всего лишь две слезинки выскользнули из глаз, и прокладывая короткие дорожки вниз по морде, медленно сползли на стол. А потом доктор закрыл дверь, и любимую собаку он больше не видел. Ему в тот год исполнилось семь, столько же, сколько и Злате, попавшей под колёса автомобиля. Отец, – Байков помнил всё это отчетливо, – посмотрел на него тогда, на суровом лице заиграли желваки, и покачал головой: не надо, сын, не надо, мужчины не плачут. И с тех пор он никогда не плакал. Даже когда спустя десять лет хоронил отца…

– Что случилось? – спросила встревоженно той ночью Айкерим. Он объяснил и быстро оделся. Айкерим предложила ехать вместе. Никита присел на краешек кровати и, поцеловав её в висок, шепнул на ухо: «Нет, спи».

Остаток ночи он и Настя продежурили у реанимационного отделения, где лежал Иска (так звала его Настя), наверное, весь уже утыканный трубками, через которые его пичкали лекарствами. Никита понимал, что к Искандеру их не пустят, но Настя ведь надеялась. Он как мог успокаивал её, хотя правильных и нужных слов подобрать так и не получилось.

Под утро выяснилось, что другу требуется срочная операция. После утомительного ожидания, спустя четыре часа, когда Байков разговаривал с уставшим хирургом, неумело скрывавшим за обилием медицинских терминов профессиональное равнодушие, Настя потеряла сознание. Медики, конечно же, привели её в чувство: нашатырный спирт разве что покойника не поднимет. Она в голос, – иногда заходясь слезами, как ребёнок, – рыдала, спрятав лицо у него на груди, да так, что под белым медицинским халатом намокла его рубашка.

И плакала потом всё время. И в этот день смерти, уместившийся в один длинный скорбный час. И весь следующий, полный малоприятных, но необходимых забот: когда она вместе с ним, несмотря на его протесты, поехала в морг, где им поначалу некий безликий медицинский работник, – беззлобный, в сущности, человек, – отказался выдать Искандера, так как ни Настя, ни тем более Байков не состояли с ним в родстве.

И она всё плакала и плакала, только теперь уже беззвучно. И когда в квартире ждали какого-то Даурена Жабишева, дальнего родственника Искандера, – других ведь у него не было, – чтобы уже вместе с ним поехать в морг и, подписав письменный отказ от вскрытия, забрать тело.

«Откуда у женщин столько слёз?» – невесело тогда думал Байков. И если он и был морально опустошён, то Настя устала, должно быть, просто нечеловечески.

Со времени их знакомства, – понятное дело, через Искандера, – Никита видел её всегда счастливой и жизнерадостной, словно она только-только встретила и полюбила его друга, хотя жила вместе с ним уже без малого три года. Для Искандера это был рекорд личных отношений. И видеть её такой – несчастной, убитой горем – больно. Тяжко. Невыносимо.

Айкерим подошла к Насте, обняла её и поцеловала. Глаза его любимой наполнились слезами. А Настя теперь не плакала, просто молчала. И именно это молчание, когда все вокруг готовы пустить слезу, настоящую или притворную, помогло Никите прочувствовать вполне очевидное: как же Настя сильно любит Искандера.

Байков поправил себя. Теперь ведь надо говорить это так: «любила». Жестоко, в прошедшем времени. А, впрочем, нет, решил он, всё-таки правильнее – «любит». Ведь если любимого нет в живых, разве можно перестать любить, только по причине его смерти? Нет – любит!

Никита отвернулся.

«Так, наверно, Айкерим меня любить не сможет», – подумал он и тут же рассердился на себя: зависть, бред. Он отогнал эти мысли. Глубоко вздохнул. – Всё-то нам хочется пожалеть себя. Нет уж, не дождетесь!»

Тем временем мулла, повернувшись спиной к мужчинам, распевно произнес арабское «Аллаху акбар» и что-то зашептал, приставив ладони к ушам. Этот жест повторили и остальные мужчины.

«Ау! Боже, яви знак, что внемлешь. Влей в уши мои музыку небесных сфер твоих», – мысленно прокомментировал происходящее действо Никита, все еще под впечатлением от ядовитых мыслей о зависти, и тут же поправил себя: «Хотя причем тут "небесные сферы"?»

Мулла повторил «Аллаху акбар» и заговорил громче. Опустив руки и не переставая произносить слова молитвы, он повернул голову сначала направо, затем налево. Мужчины молча следовали его ритуалу. Потом, произнеся неизменное «Аллаху акбар» в третий раз, мулла запел что-то по-арабски. Некоторые слова он пропевал в нос. Получалось своеобразно, гнусаво.

«С арабским "прононсом", – заметил Никита. – Знать бы о чем. Что-то вроде "На тебя уповаю, Господи", наверное».

Байкову это понравилось. Может, стоит взяться за арабский?

Перестав петь и произнеся «Аллаху акбар» в четвертый раз, мулла сложил ладони лодочкой, ожидая, видимо, что с неба снизойдет туда божья благодать, и быстро начал проговаривать вслух слова по-казахски. Поминает Искандера и еще каких-то людей, понял Никита.

Затем мулла сказал, как послышалось Никите, «Псс-милля», напирая при этом на «с» так, что она зашипела по-змеиному, и ладонями провел по лицу. То же проделали и остальные. Жаназа завершилась. Женщины стали расходиться. Четверо мужчин взялись за носилки и приподняв их на плечи, понесли Искандера к катафалку – черной «Газели» с надписью «Ритуальная» на лобовом стекле. Никита хотел было помочь им, но мулла тронул его руку и преувеличенно участливо спросил: