Когда поредела ночная мгла, и звёзды начали угасать в томительном ожидании дня грядущего, небесный камень, прочерчивая ослепительно белый след, и сопровождаемый низким гулом, стремительно пронёсся по предрассветному небу и упал на землю – в четырёх верстах от места, где расположился на ночлег Кузнец.

Он этому обстоятельству нимало не удивился. Ведь так и предсказывал Мастер. Плеснув остатками мутного кирпичного чая1 из кружки на тлеющие угольки погасшего костра, которые тотчас же отозвались сердитым шипением, Кузнец зябко поёжился – несмотря на начало мая, весна в киргизской степи в этом году была холодной, местами даже заснеженной. Он встал, оправился и сложил свои нехитрые вещички в перемётную суму. Оседлав верную саврасую лошадку, не спеша тронулся в путь, рассчитывая прибыть к месту падения небесного камня, – неподалёку от Чёрного озера, – когда окончательно рассветёт.

Добравшись до места, он без труда обнаружил воронку, будто точно знал, куда именно упадёт небесный камень. Она была внушительной, но не такой уж и глубокой, как ожидал Кузнец. В самой её середине лежал остывающий небесный камень. Формой он напоминал старинное наголовье. Шириной в малую пядь.

Облачка пара, поднимающиеся из воронки, сносило лёгким, холодным ветерком на запад. Рассвело. Бесчисленные лужицы вдоль берегов сильно обмелевшего Чёрного озера покрылись за ночь тонкой и ломкой коркой льда и зеркалом отблёскивали лучи взошедшего на небосклон, продрогшего, скупого на тепло, весеннего солнца.

Выждав еще около получаса, пока небесный камень остынет так, что его можно будет взять в руки, Кузнец достал лопатку и осторожно его выкопал. Камень был всё ещё горячим, но не настолько, чтобы обжигать, и приятно согревал руки. Весил, по ощущениям Кузнеца, около семи фунтов. Поверхность его была в маленьких вмятинках, как будто кто-то сказочно сильный вдавливал в него свои пальцы по одной, только ему ведомой надобности. Кузнец завернул его в мешковину и уложил в перемётную суму.

«Нет, не камень это – железо. Небесное железо, – подумал Кузнец. – Из этого небесного железа выкую я Мастеру то, что он просит. Хотя оно, конечно, "небесный камень" получше будет сказано».

Он припомнил лукавый прищур Мастера и улыбнулся. В лёгком расположении духа Кузнец вскочил на лошадку и пустил её рысью: ненадолго, самую малость, чтобы согрелась.

«К исходу следующего дня доберусь домой», – сказал самому себе Кузнец и вполголоса затянул нехитрый мотивчик, который некогда услышал от Баксы2.

«Не го-дит-ся. Пожалуй, не стоит так начинать, – размышлял он, перечитывая то, что успел написать сегодня после обеда. – Кого это, собственно, может заинтересовать сейчас? Да и пролог – слишком уж старомодно. А ещё сплошь по тексту простые предложения с одним подлежащим, – будь оно не ладно, – на которое я нанизываю кучу убогих сказуемых. Как жалкие куски постной баранины на шампур, будто ушлый чимкентский шашлычник…»

«Хм, неудачное сравнение», – тут же подумал он. – Шашлычник!»

Он ткнул пальцем в клавишу «Backspace» и не отпускал её до тех пор, пока всегда послушный курсор, стирая напечатанное, не отказался вдруг двигаться дальше, достигнув начальной позиции.

А как начать?

Он в задумчивости стучал пальцами по столу, попадая в ритм песни «Two Specks Of Dust3» группы Sugarfree Blues. Тихо звучащая мелодия из динамиков ноутбука неспешно вливалась в комнату, постепенно погружающуюся в сумерки.

«You're not mine, I'm not yours»4, – пел нежный женский голос, – «We are lonely in this Universe»…

А может быть, так…

…«Похороны – это печально. Горе некоторых скорбящих родственников покойного, как и показная грусть, вкупе с плохо скрываемым равнодушием многих присутствующих на похоронах, не может не задевать вас до глубины души. Но – также и познавательно. Особенно, если похороны, – условно, скажем, мусульманские, а вы, – как будто бы, православный».

Так немного пространно размышлял Никита Байков, оглядывая мужчин, построившихся во дворе одной небольшой шеренгой перед импровизированным постаментом из табуреток с носилками, на котором лежало завернутое в ковёр тело его покойного друга, Искандера Мухаметова.

Стоявший рядом молоденький упитанный мулла в белых одеждах перебирал чётки и готовился к жаназе, заупокойной молитве. Он хотел было сделать замечание, что строиться надо не меньше, чем в три ряда, но воздержался: народу пришло мало. Расшитая замысловатыми узорами тюбетейка, хотя и плохо скрывала глубокие залысины, предвещавшие скорое облысение, всё же добавляла неказистому облику его толику той важности, которая столь необходима человеку, претендующему на особые отношения со Всевышним. Но всё портил небольшой рост. Круглое скуластое лицо обрамляла жиденькая бородёнка, что неизбежно делало муллу старше, но отнюдь не солиднее. Что-то неуловимо неприятное читалось в нём для Никиты. Может, то самое плохо скрываемое равнодушие в его блёклых, будто выцветших на ярком солнце, светло-зеленых глазах?

Двор казался небольшим, и тем занятней было поразмыслить, как это столько дорогих чёрных машин с тонированными стёклами в него втиснулись. Среди них чужеродным пришельцем выделялся розовый «Бентли».

«Что за нелепица такая: "Бентли" розовый, надо же. Неужели жив еще сетевой маркетинг?» – подумал Байков, а потом вдруг спохватился, и у него тут же мелькнуло виноватое: «Господи, и о чем это я? Ведь здесь же – Муха. Искандер. Друг мой».

Никита на мгновение крепко зажмурился и покачал головой. Поверить в это нелегко: друг ушел внезапно, и всего-то – в тридцать лет.

У входа в подъезд томились в ожидании женщины. Головы они повязали платками. Лица их, как представлялось Никите, являли собой полнейшую безучастность и абсолютное безразличие.

Время от времени Никита обращал внимание на то, что иногда мыслит почти на автомате, какими-то газетно-протокольными штампами. Он тогда нещадно корил себя: ты уже давно болен пресловутым «канцеляритом», и с этим надо что-то делать. Он всякий раз давал зарок покончить наконец с ненавистной работой стряпчего (так он иногда себя называл). «Ведь именно она меняет тебя, вытесняет правильную речь, – сокрушался он. – Которой когда-то тебя обучала на отделении художественного перевода незабвенная Фаина. Царствие ей небесное! Без этого не излечиться…»

Но время проходило, появлялись новые клиенты, которые были не прочь воспользоваться услугами «стряпчего» и даже неплохо приплатить ему как раз за эти самые канцеляризмы и многозвенные цепочки отглагольных существительных, вроде: «В вашем производстве находится исковое заявление о признании сделки по отчуждению недвижимости недействительной», и он пропускал такого рода слова и выражения, порой даже не замечая, как часто они мелькают у него и на бумаге, и в его мыслях. Как и в этот раз: «Лица их являли собой…»

Женщин собралось немного. В руках они сжимали носовые платки, которые изредка подносили к глазам, чтобы осушить невидимые слёзы, якобы навернувшиеся в порыве внезапной скорби по усопшему.

Никита еще раз оглядел мужчин. Он не находился с ними в одном ряду. Они стояли, склонив головы и смиренно сложив руки перед собой. «Вроде как футболисты в стенку выстроились в штрафной площадке. Занятные персонажи. Кто во что горазд». Никого из них Никита не знал. Разве что Даурена Жабишева, дальнего родственника Искандера. Да и то – постольку-поскольку.