Второй раз нападение было через неделю. То ли чёлка слишком длинная, то ли лицо не такое, то ли просто от нечего делать — много ли надо хулиганам, чтобы поколотить слабого? Вот только второй раз сдача пришла не извне, а от самой жертвы. С того дня мальчика прозвали Спичкой, и больше никто не смел к нему приближаться. А кошмары не кончились, удвоились. Как плата за защиту.

Клык потерял счёт времени.

В карцере было тихо, мягко и грязновато. Не очень уютно. С потолка текли какие-то коричневые разводы, мягкая обивка стен ободралась в паре мест и демонстрировала свалявшиеся белые внутренности. Смотреть на них было скучно, но не смотреть — ещё скучнее, потому что больше делать было нечего. Клык обследовал все свои ранения, вдоволь натрогался синяков и царапин ещё в первые десять минут.

Ещё в углу, в самом низу стены, была решетка, как в тюрьме. С толстыми прутьями и широкими зазорами. Такая, что при желании можно было просунуть ногу или руку. Клык догадался, что это для вентиляции.

Сначала он хотел разложить по полочкам мысли. Мыслей оказалось не очень много, а те, что были, казались как минимум невнятными, а как максимум — бредом сумасшедшего. Потом он решил послушать музыку, но плеер остался в комнате, поэтому (от нечего делать) он стал напевать себе мысленно. И заснул.

Проснулся от какого-то звука час или два спустя. Походило на пение, только очень тихое, так что слов было не разобрать. В поисках источника он походил по комнате и обнаружил, что звук идёт из-за решетки в углу, опустился на колени и прислонил ухо.

Пение оказалось просто мелодичными стихами. Голос владельца Клык узнал, сморщился и отполз от решетки подальше. Стихи прекратились.

Спустя несколько секунд, из-за стены спросили:

— Там кто-то есть?

Клык промолчал. Он надеялся, что останется незаметным, но владелец голоса одним вопросом не угомонился и наклонился к полу. За металлическими прутьями показалась сперва рыжая челка, потом голубые глаза, а потом Клык встал и пересел к другой стене, где бы его было меньше видно. Чтоб он подавился со своими разговорами.

— Клык, это ты? Я тебя видел, — позвал Спичка. — Тут у стены есть решетка.

Клык хотел так и ответить: «подавись своей решеткой» и ещё «иди нахер» или «заткнись», но промолчал. Он не был уверен, что получится достаточно сердито, а не так, как будто он девчонка обиженная.

— Это же ты, Клык? — неуверенно повторил Спичка, — Если там кто-то другой… Хотя откуда?

Последние слова он сказал тише, как бы сам себе. Решил, что показалось — с мрачной радостью догадался Клык. Не отходя от стены, чтобы не показываться в обозримом пространстве, он лёг на бок и закрыл глаза, надеясь снова заснуть. Спичка снова заговорил мелодично:

— Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Чёрный человек…

И так несколько четверостиший. Медленно, грустно, нараспев. Может быть, если бы Клык умел петь, он бы тоже спел что-нибудь. А так…

Когда Спичка дошел до какой-то «сорокалетней женщины», Клык не выдержал и вздохнул:

— Ты можешь сидеть молча?

— Клык? Ты всё-таки там? — оживился Спичка. — Я думал, тебя в новый изолятор посадили, или отпустили уже.

— И чё?

— И… Вот, — растерялся Спичка. — Я хотел поговорить. Подойди поближе, пожалуйста, мне тебя не видно совсем.

— А с чего ты взял, что я хочу с тобой говорить? — хмуро поинтересовался Клык. — После того, что ты сделал?

— Я… О-ох…

Спичка прерывисто выдохнул.

— Ч-чёрт возьми, я думал… Я думал, ты б-был на улице тогда… Я не помню… Клык, я не хотел, я даже не помню, что я сделал… Чёрт…

У него сорвался голос.

— Ты опять плакать будешь? — спросил Клык и сам удивился холоду в своем тоне.

— Извини, я н-не специально, — прошептал Спичка. — Клык… Выслушай меня, пожалуйста. Нам очень, очень нужно поговорить. Клык… Пожалуйста, я тебя прошу…

У Клыка от его слов и потерянности в голосе ныло в груди, где-то слева, но он старался игнорировать это чувство. Спичка сам посмеялся над тем, как Клык на это ведётся, и теперь рассчитывает, что он поведется снова? Он же не совсем тупой. Он же не совсем… «Жалкий и ничтожный».

От всплывшего в голове голоса Птицы Клык почувствовал себя трезвее. Жалость немного отступила.

— Извини меня, — пробормотал Спичка. — Клык… Это был не я. Я бы никогда… Ну ты… Т-ты чего?

Клык продолжал молчать.

— Я бы не сделал тебе ничего. Я даже не знаю, что. Пожалуйста. Это не я. Это… Это не я.

— Что значит «не ты»? — спросил Клык саркастично.

— Не я! — воскликнул Спичка, хватаясь за брошенную им фразу как утопающий за протянутый прут. — Это был Птица!

— А, ну тогда сейчас здесь с тобой тоже не я, а какая-нибудь «Рыба».

Спичка замолчал, а потом протянул с надломом:

— Т-ты мне… не веришь?

Это его искреннее недоумение, слёзы, уверенность в том, что Клык прямо сейчас его простит и бросится утешать и выслушивать, стали последний каплей. Клык взорвался;

— А с чего я должен тебе верить?! — Он подскочил на ноги. — Ты натравил на меня целую толпу. Блять, толпу, они все там были бешеные, как звери! Ты сказал, что я трус, что я жалкий, никчёмный, мерзкий, и теперь ожидаешь, что я полезу тебя утешать? Я может и трус, но я не совсем больной, я могу отличить друга от предателя. Ты даже не предатель, ты хуже, ты такой же зверь, как они все! Шакалы на охоте!

Слова слетали с языка сами, хлёсткие, жестокие, даже в каких-то местах более страшные, чем Клык на самом деле думал. Но после слов Птицы он чувствовал себя таким опустошённым, что казалось, чем больнее сейчас скажешь, тем лучше. Тем меньше будут кровить свои собственные обиды.

— Я никогда, никогда больше на это не поведусь, слышишь? Комиссара боялся, так это теперь — тьфу, ерунда — он хотя бы не притворяется волком в овечьей шкуре и ножи в спину не втыкает. Ты хуже. Я даже… Я даже представить не могу, я ведь тебя хотел защищать, ты ведь мне понравился, а ты… Как оборотень.

Спичка громко всхлипнул. Клыку было плохо — так плохо, что он сам не понимал, как ещё говорит. Его било со всех сторон. Собственные слова навевали ужас, рыдания Спички отзывались в груди непонятной болью, чувство предательства, высказанного словами, жгло хуже открытой раны. В горле встал ком. Но его уже занесло, он не мог остановиться. Он не знал, что будет, если он остановится, и это пугало.

— Если ты после всего этого ещё думаешь, что я отойду, что у нас простая дружеская ссора — нихуя. Ты мне не друг. Ты мне никто. Лучше бы я вообще тебя не знал. Как я теперь буду здесь находиться, ты просто взял и унизил меня перед всем Домом, втоптал в землю и дал другим пройтись. Вот что ты сделал. Ты! Не Птица, не надо выдумывать! И не надо со мной говорить, я уже знаю, что ты можешь сказать!

Клык открыл рот, чтобы продолжить, но обнаружил, что все слова кончились. Это ощущалось неприятной пустотой под рёбрами и отчего-то резким чувством вины. Он закрыл рот, отошёл к своей «невидимой» части комнаты, и сполз спиной по мягкой стене, чувствуя, как всё лицо полыхает. На фоне Спичка тихо давился слезами, почти не подвывая. Наверное, годы проживания в Доме научили его плакать, не издавая лишних звуков.

На Клыка огромной чёрной тучей навалилось чувство вины. Одно дело говорить такие вещи, когда над тобой нагло усмехаются, и совсем другое — когда плачут. Спичка и Птица это один человек. Клык в этом был уверен. По-другому быть не могло. Но ощущение, что он только что морально растоптал бедного, хрупкого Спичку, никак не причастного к любому виду насилия, никуда не пропадало.

Они сидели так несколько минут или часов — было непонятно. Клыку было удушающе жарко, Спичке, наверное, невыносимо плохо. Тем не менее, он начал успокаиваться. Клык не мог сказать о себе того же, ощущение собственной низости только усиливалось. Когда Спичка, уже не дрожа голосом, снова позвал:

— Клык.

Он не смог ответить. Не из вредности или обиды, а из-за непреодолимого стыда. Почему-то картинки в его памяти, где его окружают и хотят побить внезапно поблёкли, а те, где он кричит на Спичку, стали непомерно яркими. Спичка был его врагом. Но теперь Клык и сам себя видел не выше.