Не берусь утверждать, что эта история будет именно о ней. Скорее всего, да, но у меня нет стопроцентной уверенности, и я не знаю, готова ли углубляться в этот предмет. Я сомневаюсь, что действительно хочу знать правду. По натуре я не исследователь, не детектив и не обладаю свойством, которое называют интуицией. Но у меня есть знание иного рода – я знаю, что могло произойти, что должно было произойти и, скорее всего, произошло с той, которая дошла до точки невозврата. У меня не было потребности обсуждать с кем-то эту тему, и, надо заметить, не из-за тщеславия. Я хотела играть с фактами, а не опираться на них. Я стремилась прикоснуться к той грани, за которой, как мне казалось, начиналась реальность, но все же не переступать этого предела. Однажды – и я еще расскажу об этом случае – я почувствовала, что она стоит рядом со мной и, почти не поворачиваясь, произносит: «Посмотри на меня. Всего один раз. Не задавай вопросов. Постарайся описать то, что ты видишь. Пользуйся данной тебе свободой». Но как ею пользоваться? Никто не рассказывал мне о ее жизни. Нескольким людям были известны отдельные фрагменты ее биографии, но из них сложно было выстроить логическую цепочку. И все же кое-что я знаю. Точно знаю, что она родилась в 1917 году и свела счеты с жизнью в 1982-м, что рассталась с родителями в июле 1944-го. Знаю, что она пересекла океаны и континенты. Знаю все – и не знаю ничего. Что ж, говорю я себе. С этого момента начинается вымысел.

Проснувшись в полпятого утра без будильника, она одним глотком выпивала стакан холодной воды и надевала слитный купальник с открытой спиной и узором из красных, синих и белых цветов, забавно напоминавший французский триколор; она с удовольствием носила его в те долгие дни летних каникул, когда перемещалась из бассейна на пляж, проводя часы под солнцем, которое снисходительно ласкало ее дряблое сухое тело; привыкнув к мягким песчинкам, которые приятно щекотали кожу, она входила в воду, закрывала глаза, играла с волнами, ложилась на них, отдаваясь их воле, позволяя нести себя к спасительному берегу. Во время учебного года она каждый день брала тряпичную сумку, которая ждала у входной двери, засовывала в нее чистое полотенце, шапочку для плавания и кошелек, сбегала вниз по лестнице на три пролета, пересекала улицу в северном направлении и сворачивала налево, где возле моря находился бассейн «Гордон». Летом и зимой, в шабат и в праздники Эльза Вайс устремлялась к чистой морской воде, как благочестивый еврей к утренней молитве шахарит. Кивала охранникам на входе, одаривала сдержанной улыбкой нескольких посетителей, которые ухитрялись прийти раньше нее, оставляла сумку в шкафчике и присаживалась у бортика, чтобы немного помедитировать перед погружением. Отпустив все лишние мысли, Эльза Вайс проплывала бассейн двадцать раз; ее крепкие ноги и мускулистые руки разрезали воду точными отработанными движениями и толкали тело вперед, в ту единственную стихию, которая могла вывести ее из оцепенения. Она по-рыбьи сжимала губы и замыкалась в своем молчании. Затем быстро вытиралась жестким полотенцем, снова надевала легкое хлопковое платье и возвращалась к себе. Она останавливалась около бакалейной лавки рядом с домом. Бакалейщик уже успевал приготовить для нее сэндвич с салями и маринованный огурчик. Она добавляла к этому списку молоко и сахарин («Для чего вам сахарин, госпожа Вайс, с такой фигурой, как у вас?» – подтрунивал над ней бакалейщик), творог, несколько ломтиков сыра и немного овощей для салата, который она готовила, когда приходила из школы.

– Как обычно?

– Как обычно. Запишите на мой счет. Заплачу в конце месяца.

– Без проблем, госпожа Вайс. Хорошего дня.

И вот она уже поднимается в свою квартиру, на ходу раскрывает газету «Гаарец», которую вынула из почтового ящика, распахивает окно, выходящее на задний двор, чтобы проветрить комнату, ставит чайник, наливает чашку черного кофе и делает два тоста с тонким слоем масла и черничного варенья. По радио передают семичасовые новости; тетради учеников лежат стопкой на краю обеденного стола – главное, не забыть отряхнуть их перед тем, как положить в сумку; иногда она забывает это сделать, и мы, обнаружив в своих тетрадях крошки хлеба и пятна масла, вздыхаем с облегчением – значит, хоть что-то человеческое ей не чуждо.

Неумолимая решимость Эльзы Вайс просыпалась в ней не с самого утра. Она овладевала ею по дороге в школу, превращая в свое послушное орудие. Эльза Вайс рвала и метала, ей как будто нравилось сеять вокруг себя благоговейный ужас; вероятно, она просто не представляла, насколько ранимы могут быть те, кому в жизни не пришлось испить до краев чашу горя. Полюбить ее – нет-нет, она бы никому не доставила такой радости, наша любовь была ей ни к чему. Наоборот, она предпочитала быть нелюбимой, невыносимой, доводить нас до белого каления, раздирать наши барабанные перепонки и изводить так, чтобы мы лезли на стену.

Все, что мы от нее узнавали, было плодом страха, а не любви; мы скорее сдавались, чем добровольно за ней следовали; а может, просто не хотели признать, что наша готовность учиться была подношением, которое мы возлагали на ее алтарь. В школьном дворе ее обсуждали горячо и гневно, но даже за спиной уважали. Мы не награждали ее обидными прозвищами. Были среди нас и те, кто участвовал в этих спорах с неохотой или вовсе отмалчивался, потому что Вайс каким-то странным образом стала для них слишком личной темой. Они не могли объяснить это даже себе. Возможно, так они отстаивали свое настоящее, вернее, будущее. Учительница, как ни странно, олицетворяла собой это будущее, у нее в руках был ключ к будущему; благодаря ей необычное, из ряда вон выходящее стало частью нашего настоящего; оказывается, это не какое-то несбыточное чудо, недостижимая мечта, а вполне осязаемая возможность. Необыкновенное было осуществимо. В назидание потомкам она в каком-то смысле оставила лишь то, чем была, – свой образ, постепенно блекнущее воспоминание о себе. Она была полюсом на карте мира – попеременно то Северным, то Южным, то ледяным, то раскаленным. Этот полюс ожидал нас в конце экспедиции, которая запросто могла оказаться роковой – или бессмысленной. На этом полюсе не было слез. Там веяло сухостью пустыни. Мы ничего о нем не знали. Она, в свою очередь, не могла ни рассказать о нем, ни показать его и, возможно, не хотела, чтобы мы когда-нибудь подобрались к нему даже близко. Он был ее собственностью, ее уделом в жизни. Она не хотела, чтобы то, что скрывалось от нас на этом полюсе, стало частью ее профессии. Но иначе она бы не была учительницей.

Эльза Вайс преподавала английский. Масляные пятна, которые изредка проступали на страницах наших контрольных и домашних работ, навевали мысли о физическом труде, о самозабвении ремесленника или крестьянина, который ни на день не отлынивает от работы. Английский замедлял речь. Он делал нас косноязычными. Незамысловатые слова претендовали на искренность, но при этом старательно замалчивали глубину сказанного.

Английский смягчал оскорбления, которые Эльза Вайс отпускала в наш адрес, заменяя их нейтральной лексикой, которая позволяла всем вместе упражняться, работать над ошибками, двигаться вперед. В языке всегда найдется чему поучиться; этим сокровенным даром мы, однако, часто вредим ближнему: лжем, лицемерим, сквернословим, выдаем чужие тайны и свои собственные, – но с Вайс мы научились делать это по всем правилам синтаксиса и пунктуации. Английский позволял создать в классе хорошую рабочую атмосферу. Каждому слову находился приблизительный эквивалент. Только ее собственный мир не поддавался переводу. Английские слова, которые мы прилежно заучивали, не помогали понять, как устроена ее внутренняя грамматика. Она никогда не объясняла нам того, что узнала на собственной шкуре, – как будто учитель, чтобы преподавать, непременно должен забыть, кто он такой; как будто, обучая, он вынужден черпать из какого-то неведомого источника, а не из собственного опыта, особенно на иностранном языке: иврит, которым она владела достаточно, но не в совершенстве, так и не стал ей родным. Она будто бы дала обет оставаться иностранкой в стране, ставшей ей домом, сохранять верность чужеродной среде, в которой преподавала, и своему предмету. Думала, что можно обучать, не выдавая тайн, что бесхитростное лицемерие защитит и ее, и нас. Она несла тяжкое бремя, но не ради аскезы. Этот суровый добровольный запрет должен был уберечь нас от мрачной бездны, которую обнажал весь ее жизненный опыт. Есть такое, о чем ученикам знать не положено, – а то еще возомнят, чего доброго, что в их руках спасение своей учительницы. А она знала, что спасти ее не может никто.