Пельмени он разделил с Андреем. Митрич теперь вставлял ему в руку ложку, кровать отрегулировали, чтобы Борисыч находился в полулежащем положении, ставили ему на живот тарелку, и он мог есть самостоятельно.

Вечером Митрич опять надел очки и достал папку. Он долго там что-то перекладывал и листал, сидя с подвернутой ногой на кровати, вынул и показал Борисычу календарь с голыми толстухами:

– Которая на твою доярку похожа?

Наконец Митрич нашел то, что искал: это была матерщинная поэма. Он каждый день дописывал ее и что-то правил, а потом, дождавшись, когда жена Зинатулы уедет зачем-нибудь домой, читал всей палате. Главными героями были пожарник Коля и медсестра Любка, пышные формы которой не давали покоя всей травматологии. Интрига состояла в преследовании ее ненасытным пожарником, причем каждая глава заканчивалось совокуплением в самых неожиданных местах.

– Митрич – молодец! Не хуже поэта получается, – хвалил поэму Николай.

Сегодня во время чтения Зинатула издавал звуки, похожие на кряхтение, все решили, что так он выражает одобрение. Вдруг запищал по-детски сдавленно ─ и начал выдирать из головы спицу, рвать скобу, одеяло. Мужики в первую минуту растерялись. Андрей крикнул, давя на кнопку вызова: "Митрич, держи его!" Митрич бросился к Зинатуле, схватил за руки, навалился всем весом – лицо у того было уже в крови. Заглянула сестра и побежала за помощью. Через минуту быстрым шагом вошел дежурный врач, сказал, что это – психоз. Следом вбежала сестра со шприцем, только втроем они смогли скрутить его и поставить успокоительное.

Жена примчалась, растрепанная, в застегнутой криво кофте, – ей позвонил Митрич – и сразу принялась вытирать влажной марлей лицо мужу, а другой рукой – себе: по нему ручьем лились слезы. Врач уговаривал оставить вытяжение, в противном случае будет искривление позвоночника, но Зинатула ни в какую не соглашался и снова начинал дергать скобу и сдавленно мычать. Тогда дежурный хирург раскрутил плоскогубцами болты и выдернул спицу, сестра смазала ранки йодом. Вытяжение Зинатуле заменили широкой петлей, которая тянула его за подбородок, – блок с грузом оставили. Он сразу повеселел, начал разговаривать и даже пробовал шутить, правда, сквозь зубы, так как мешала повязка.

Когда все заснули, Андрей спросил у Сани:

– Ты давно у Валеры живешь?

– Да скоро год. – Они придвинулись к краю кровати, чтобы не разбудить других.

– И что, у тебя, на самом деле был рак?

– Да нет, кила была, – Борисыч показал на шею, – вот тут.

– Что?

– Шишка такая, – он говорит: злокачественная – хрен ее знает. Потом рассосалась.

– А ты и до Валеры этим всем интересовался?

– Маленько. Хотелось познать что-нибудь новое, только он ничего не рассказывает.

– Почему?

– Говорит рано: на, пока книжки почитай, а когда достигнешь первой ступени, тогда, говорит, открою дальнейшее.

– Может, сам не знает?

– Я уже тоже так думаю.

– Нет, возможно, и знает, но понимает, что это не то.

Они помолчали.

– Хотя в этой видимости что-то есть… Мне и самому приходили такие мысли. Будто все только во мне и существует, а умри я – и все умрет. Для меня, по крайней мере…

– В какой видимости? – спросил Саня.

– В Майе. Вы же, джайнисты, считаете мир иллюзией?

– Не знаю, впервые слышу… – сказал дигамбар с недоумением и затем, подумав, добавил: – Это, наверно, Валера начал "дрейфовать" – говорит: "Я дрейфую в сторону брахманизма".

– Иногда и вправду кажется, что все это дурной сон – и не твой, а чей-то чужой. Будто наша жизнь – какая-то изнанка чего-то другого… (Андрей задумался на секунду.) Ну все равно что-то почерпнул для себя?

– Конечно, почерпнул.

– Странно… – сказал Андрей. – Вот ты все, что год назад было, помнишь, а что вчера случилось, забыл.

– Нет, кое-что смутно припоминаю…

Уже поздно вечером, когда утомленный разговором Борисыч заснул, к ним в палату привезли нового пациента с забинтованной головой. Положили его на свободную кровать, согнав с нее жену Зинатулы. В двух местах на повязке алели пятна крови, лицо было бледным, как мел. Операционная сестра сказала, что у него черепно-мозговая травма – пьяный упал с "чертова колеса", – сделали трепанацию, сутки он был в реанимации, но до утра, скорее всего, не доживет.

– А почему с головой накрыли? – спросил сонным голосом Митрич.

– Утром уберем. Лифт не работает… – прошелестела она скороговоркой и выскользнула за дверь.

Однако утром объявили: что сегодня воскресенье, поэтому лифт чинить некому, морг тоже не работает, санитаров опять нет, но как только появится возможность, труп перенесут в подвал.

– Ну вот, теперь нам жмурика подселили, – резюмировал Митрич.

Саня проснулся позже других, окинул очумелыми со сна глазами мертвое тело под простыней. С минуту глядел с осуждением, а потом спросил:

– Завтрак был?

– Как быстро мы к бардаку этому привыкли, – принялся рассуждать Митрич, очищая банан. – Раньше, чтобы со мной в одной палате жмурика положили! – да начмед сразу бы по шапке получил. А сейчас сижу, ем банан – и ничего, как будто так и надо.

– А ты-ты не ешь п-п-при мертвом, – сказал Зинатула, который, оказывается, заикался. Он отправил жену высыпаться домой (всю ночь она провела на стуле возле его постели), сам же пребывал в прекрасном настроении, о чем можно было судить по бодрым модуляциям в голосе.

– Был бы он живой, я бы при живом ел, а то, вишь, мертвый – не могу же я его оживить, – возразил ему Митрич.

После завтрака к ним в палату зашла та самая медсестра Люба, героиня поэмы, в коротком халатике, танкетках и желтых гольфах, облегавших круглые икры. Колупая маникюр, остановилась перед трупом.

– Любань, устроили тут мертвецкую, понимаешь, – пожаловался ей Митрич. – Ты что же клистир не вставишь Николаю Кузьмичу? – Николай Кузьмич был завотделением.

– Отстань, Митрич, без тебя тошно.

– Вот бы наколдовать-наколдовать, чтобы он встал, и сам в подвал пошел, – сказал Митрич.

– Тьфу, на тебя, Митрич, – сказала Люба. – Не хорошо смеяться.

– Почему не хорошо? Сразу видно, человек он был жизнерадостный: любил карусели. Сейчас нас, наверно, слушает и радуется, что не к каким-нибудь кунгутам попал, а к веселым людям.

Люба прошла по проходу между кроватями, чтобы получше разглядеть побуревшие бинты на голове у покойника, повязка в том месте выступала из-под простыни. И тут Зинатула, как только она приблизилась к его кровати, провел ладонью по ее голой ноге. Девушка даже вскрикнула.

– Да, блин, больной! – отпрыгнула к окну Люба. – Я вот все вашей жене расскажу…

– Ишь, ожил!– воскликнул Митрич. – Жену спровадил и туда же…

– На – персик. – Зинатула достал персик и яблоко из-под одеяла и протянул девушке.

– Ты смотри, и заикаться перестал! – изумился Митрич. – Ты где их там держал, Зинатула, – под одеялом?!

– Не надо мне ваших фруктов! – заверещала Люба и, словно отталкивая растопыренными пальцами их от себя, боком выскочила из прохода между кроватями. – Вам принесли, вот вы и ешьте.

– У меня книжка есть, как д-д-дразнить женщину. По-поправлюсь, мы с тобой п-п-почитаем, – пообещал Зинатула.

– Сейчас-с, книжек я ваших не читала! – сказала медсестра. – А почему вы сняли вытяжение? Я вот доктору все расскажу. – Зинатула снимал теперь тянувшую его повязку и надевал ее перед обходом.

– Что там, Митрич? – выворачивался пожарник, которому не было видно с его кровати.

– Потом расскажу… Ну Зинатула-тихушник! В тихом омуте… – качал головой Митрич. Но тут Люба собралась уходить. – Ты куда, Любань? Надо что-то делать. Давай пока выставим его в коридор…

– Ну щас! А мне там ночь сидеть, – возразила сестра.

– Ну и что, ты же медик! Для тебя это как… как Зинатуле клистир поставить.

– Митрич!..

– А что тут такого? Ну, мужиков позови, ходячих…

Сестра уже взялась за ручку.

– Не хотят, говорят, мы не нанимались. – И Люба каким-то танцевальным движением выпорхнула за дверь, закрыв ее за собой.