Среди растерянных и огорошенных дворовых бушевал граф Воронцов:

– Бунтовщица! Убийца! Огонь пустила, человека сожгла! Собак сюда, егерей с ружьями, да бегом за ней! Живую взять. Живую ко мне привести!

Прав был граф. Не осталось шансов у Степана. Совершенно ослепший и с каждым мгновением обгоравший всё больше и больше от жадно лизавшего бока, ноги и голову пламени он сначала безуспешно пытался выбить дверь, чем только дал время огню разгореться побольше. А потом с воем и криком на коленях пополз к баку с водой, принялся зачёрпывать ковшом воду и лить её на себя, плескать наугад да не впопад по сторонам. Цеплялся за жизнь до тех пор пока пламя не сожрало верного графского слугу.

А Агафья бежала, бежала, бежала как можно быстрее так, как и в детстве, девчонкой никогда не бегала. Бежала прочь от родной деревни, прочь от людей. В сторону такой знакомой и близкой берёзовой рощи, в которой знала, где можно надёжно укрыться. Всё ближе и ближе были с каждым шагом родимые берёзки, да ещё быстрее нагонял за спиной лай собачий и разгневанные человеческие голоса.

На столб дыма, что высоко поднялся над имением, сбежалась вся деревня. Не зная о постигшем невесту несчастье, бросился на пожар и жених Агафьи, Фёдор. Вместе с другими мужиками суетился, пытаясь потушить пожар, а потом стоял в оцепенении с остальными возле дымящейся барской бани. Тут – то на него и обратили внимание его прежние завистники:

– Вот он!

– Не успел сбежать!

– Как пить дать, помог Агафье и Степана погубил!

На следующее утро велел граф собрать всех жителей Черниговки у себя на дворе, напротив пожарища. Возле обгоревшего сруба лежали на земле останки Степана. Страшные, смотреть невозможно на них было без внутреннего содрогания. Огонь скрючил, обуглил и высушил молодое тело. Согнул его вдвое и всё человеческое исказил и изуродовал.

А рядом с покойником лежал на животе с оголённой спиной распятый, привязанный крепкими ремнями к колышкам Фёдор. Справа и слева от него стояли с кнутами слуги графские, не из местных, что из города нагрянули. Стояли напротив собравшейся толпы, как в противовес ей одетые в особые одежды, лакейские зелёные камзолы.

Ещё двое удерживали едва стоящую на ногах Агафью. В пол лица растёкся огромный кровоподтёк, награда за непослушание, за то, что остановиться от страха не смогла при преследовании.

– Пусть смотрит, пусть смотрит! – кричал истошно и визгливо Воронцов, окружённый вооружённой ружьями дворней. – Держите голову за волосы повыше, да водой поливайте. Пусть знает, пусть все знают, что за преступлением наказание идёт следом! Что графский суд скор и справедлив. А что вы стоите, вахлаки? Приступайте!

Со страхом смотрели мужики на кнуты в руках слуг барских.

Со страхом смотрели на них же бабы деревенские.

Со страхом смотрели на предстоящее истязание и дети.

Каждый знал, что кнут страшнее палки. Что стоит им вытянуть ленивую корову на пастбище вдоль бока, так от удара надолго останется кровавый след на крепкой шкуре. Страшнее палки кнут, страшнее розги.

Граф выбрал для намечающейся экзекуции мужиков немолодых, да на редкость здоровых. С такими страшными разбойничьими рожами, что видно по ним сразу, жизнь прожили разудалую, похозяйничали, посвоевольничали немало. Ухмыльнулся бородач, что стоял подальше от народа, умело отвёл хвост кнута за спину подальше и со всей силы обрушил его на оголённую спину.

– Не виноват я! – успел закричать Фёдор и тут же застонал. Рассекая кожу, разбрызгивая кровь и выворачивая мясо наружу, жадно обвил кнут белое тело, въевшись глубоко в плоть.

– Не виноват он! – в крике зашлась Агафья, пытаясь вырваться. – Всё я одна! Одна я в ответе! Оставьте его!

Никто не услышал крика её. С выдыханием, словно дрова рубили, секли палачи невинного. Сначала стонал от каждого удара Фёдор, потом принялся хрипеть, а совсем скоро и вовсе затих. А его продолжали бить, истязать, превращая тело в кровавый кусок мяса.

Молчали деревенские мужики, хмуро отводя в сторону взоры. Не нравилось никому графское правосудие.

А сзади толпы, удерживаемые соседями и родными, выли и причитали родители Агафьи и Фёдора.

Фёдор умер на следующий день, так и не прейдя в сознание. Узнала Агафья о смерти жениха в городской тюрьме, страшно закричала и замолчала, не проронив больше ни звука. Окаменело лицо её и словно лишилось малейшей кровинки.

Молчала, когда судья вынес вердикт о страшном преступлении, назначив наказание в виде многих годов каторги.

Не проронила и слова, когда с остальными этапными тронулась в путь. Вместе с ней в далёкую и голодную до чужих жизней Сибирь отправилось сто двенадцать арестантов, под охраной до зубов вооружённого конвоя. Как женщине выделили Агафье место на одной из телег, что тащились вслед за колонной осуждённых преступников.

Медленно, звеня цепями на руках и ногах, двигались колодники навстречу неизвестности и горькой судьбе. Тяжело и громко, то ли стонал, то ли кричал постоянно высокий седой старик, уже не раз, бежавший с поселений и столько же пойманный жандармами:

– Ах ты, Русь бродячая! Русь злая! Не мать ты мне, а мачеха!

Уходили, углублялись каторжане всё дальше и дальше в дикий и необжитый край под надзором вечно недовольных и злых солдат.

Едва стала спадать опухоль с разбитого лица, увидели колодники и отверженные красоту девушки необыкновенную. И зашептались между собой. Плохо бы пришлось Агафье, не найдись у неё поклонник и заступник в лице худощавого смуглого парня, знаменитого душегуба и разбойника Васьки – копытца. Прозвище к нему, как то бывает, пристало не просто так. Всегда носил с собой остро заточенный нож, да так его прятал, что ни при одном обыске его не находили. Пускал в дело узкое отточенное лезвие, нисколько не колеблясь, и бил так точно и быстро, как лань или косуля ногой, за что и прозвали его – Копытцем. Приглянулась Ваське девушка и планы по прибытию на поселение он строил на неё немалые, поэтому весь этап сразу предупредил:

– Кто к девке полезет, тот больше не жилец.

А сам к Агафье подошёл, улыбнулся, лукаво сощурив глаза:

– И в чём грех твой, красна девица?

– Барину отказала, – глухо признала причину всех своих бед девушка, не вдаваясь в подробности. Впервые за долгое время заговорила она, поняв, что в лице Васьки явился пусть временный, но всё же спаситель от новых унижений и бед.

– То грех страшный! – ухмыльнулся смуглый парень. – Страдать за него нам всем велено, а тебе, похоже, в особенности.

Подгоняли арестантов солдаты, ведь к каждой наступающей ночи нужно было достичь определённой на карте стоянки. В редких случаях то были городские этапные тюрьмы, а в основном полу этапные остановки, разбросанные по лесам и полям. Огороженные тыном, с бараками, где зачастую смешивались мужчины с женщинами.

Во время одного из таких привалов поздним вечером стоило Агафье с толпой войти в загаженный барак, запах от которого предупредил о жилище ещё за версту, как один из арестантов, здоровенный мужик с чёрной, как смоль бородой, закрыл ей рот широченной ладонью и в угол поволок.

– Ты, девка, не ерепенься… С тебя не убудет… – зашептал он на ухо жертве. – А если пискнешь, шею живо сверну.

Не успел он и нескольких шагов сделать, как вдруг повалился на землю. Агафья увидела, отшатнувшись и испугавшись, как у её ног с кровавой пеной у рта танцует последний танец несостоявшийся насильник, перебирая от боли неведомые ступеньки ногами, ведущие наверняка не на небо. Быстро подняла голову и заметила нырнувшую в толпу фигуру Васьки. Ударил он ножом противника быстро и ловко, словно молния сверкнула. Те же, кто заметил выпад, быстро глаза в сторону отвели, будто ничего и не видели. А Копытце уловил на себе взгляд Агафьи, улыбнулся и подмигнул ей.

Утром начался нешуточный переполох, пошли на дворе и в бараках суета да крики. Начальник конвоя, как увидел холодный труп, так и завыл, не хуже как собаки Луну приветствуют:

– Что ж вы, ироды, со мной делаете? Кто сие злодейство учинил?