Только тогда наступила тишина.

Старик вздохнул, поправил свои растрёпанные волосы, открывая правое ухо, с золотым колечком, и пробежал взглядом помещение, в котором проснулся. Свой дом. Место это было не сказать, чтобы тесное, но горы всяческого мусора, башенки из грязных одноразовых тарелок и вилок, бутылки на земле, выпотрошенные пакетики и весь прочий бардак просто не давали протолкнуться.

Осторожно переставляя ноги между залежей мусора, – но не поднимая ногу слишком высоко, – старик добрался до своего маленького холодильника и заглянул в его прохладную пустоту. Старик взял из неё потную баночку и уже было собирался её открыть, но замялся, поставил её на холодильник и побрёл в ванную.

По возвращению из неё у старика уже почти не было щетины, и называть его стариком стало даже как-то неправильно. Теперь он просто был не очень молодым, но очень замученным – замучавшим сам себя – мужчиной.

Мужчина нашёл в шкафу спортивные штаны – чуть не задохнувшись в процессе от пыли, – нашёл там спортивную куртку, сунул баночку пива в карман и пошёл на выход.

На улице его ожидал маленький дворик, а за ним: самая настоящая свалка, – горы мусора уходили в голубые небеса.

Собственно, одна из причин, почему мужчина вообще смог позволить себе своё просторное жильё со своей более чем скромной зарплатой была в том, что находился его дом вот в таком вот занятном местечке. На свалке. Любой другой бы отказался тут жить, предпочёл бы потесниться в квартирке, но мужчине были привычны ароматы разложения и гноя поутру.

Налюбовавшись родной свалкой, он сразу полез в почтовый ящик. Если домик мужчины напоминал бетонную коробочку высотой в один этаж, с вытянутым карнизом, то его почтовый ящик был уже более вычурной штучкой, – он был выполнен в форме небольшой пагоды. Мужчина залез в первые три её яруса и достал оттуда счета, счета и счета. Потом он достал из последнего, самого верхнего этажа белый конверт. Имя отправителя на нём указано не было, а в строке адресата значился «Линь Фан». Именно так. С кавычками.

Линь Фан прыснул.

Отправитель был анонимным, но мужчина прекрасно знал, от кого именно было это письмо. Он даже заранее мог угадать его содержание. Но просто чтобы удостовериться, мужчина всё равно вскрыл конверт и достал стопку голубоватых, переливающихся купюр. Примерно двадцать тысяч духовных кредитов наличными. Этого было и близко недостаточно, чтобы снять хотя бы на одну ночь пентхаус на планете Зелёных Ветров, где прямо сейчас прохлаждалась отправительница этого письма, но на помойке на которой жил сам мужчина, хватило бы на полгода безбедной жизни.

Линь Фан совершенно привычными движениями запихнул купюры назад и бросил письмо в кучу мусора неподалёку. Затем он выпрямил свою хрустящую спину и поплёлся на пролегавшую рядом трассу.

Луна, на которой жил Линь Фан, действительно была свалкой. Но в последние годы усилиями Федерации даже в таком месте старались создать более-менее пригодные для жизни условия. И если раньше, лет тридцать назад, здесь проживали только безродные бродяги да рабочие свалки, контингент которых постоянно ретировался из-за многочисленных несчастных случаев, то ныне луну значительно облагородили.

Например, провели трасу. Прямо вдоль свалки. За ней начиналось широкое зелёное поле. Если идти по нему ночью, то справа от него можно было заметить огни города, – днём он превращался в далёкое мутное серое пятно.

Линь Фан шёл по зеленому полю, время от времени поглаживая баночку в кармане, и поглядывал на гаснущие в голубой дымке звёзды. Атмосфера на планете была жиденькая, и единственным временем, когда звёзд совсем не было на небе, был полдень.

Тёплый ветерок трепетал ещё мокрые волосы мужчины, приятно пахло весной… Но спустя примерно минут тридцать вся эта идиллия, очень приятная Линь Фану, потому что она помогала ему справиться с похмельем, оборвалась. У него заболели ноги. И самым неприятным тут была даже не боль, а сам факт, который мужчина прекрасно осознавал, что эта боль была не оттого, что ноги его были недостаточно тренированы, а потому, что ему было уже пятьдесят три года.

Как только Линь Фан вспомнил об этом, он перестал глядеть на звёзды и на город, и начал засматриваться на такую нежную, такую манящую траву на земле. Вот бы сейчас прилечь на неё, открыть баночку, поспать… Мужчина снова и снова выискивал на земле хорошие места, чтобы прилечь, примерял на них свою спину, испытывая свою волю, и когда та была уже на пределе, и он уже почти сдался, снова ему в уши врезался мерзкий звон.

Линь Фан цокнул языком, поднял взгляд и уныло посмотрел на высокое прямоугольное здание, за ещё одной трассой, вход в которое представлял собой каменные врата с высаженными с обеих сторон розовыми персиковыми деревьями. Мужчина проигнорировал этот вход и пошёл в обход здания, по зеленому лугу. Вскоре слева от него побежала железная сетка, а потом и закрытая дверца. Линь Фан её открыл и ступил на небольшой дворик.

Это был школьный двор.

Сразу же мужчина выцепил глазами детей в спортивных костюмчиках, которые сидели на траве, обнимали свои колени. Мужчина достал свисток и подул в него со всей силой, разгоняя заполонивших спортивную площадку журавлей. Птицы взмыли в голубое небо, осыпая скромное зелёное пространство дворика белыми перьями, а дети стали медленно и нехотя подниматься на ноги. Некоторые из них растерянно смотрели на Линь Фана.

Мужчина вытянул свисток из губ и сказал, голосом настолько же унылым, насколько унылое было у него настроение:

– Доброе утро, класс. С началом учебного года, счастливый день; можете звать меня Линь Фан, или просто учитель Линь. Я ваш… – голос его каким-то немыслимым образом зазвучал ещё более подавленно:

– Физрук.

«Знания – как сокровища. А образование – это как охота за сокровищами…»

Ныне эту цитату можно было найти в предисловие любого учебника, настолько она была заезжена, но в своё время Линь Фан услышал её первый, из уст одного своего старого друга. Он был из тех людей, которые всю жизнь могут просидеть за книгами в душной комнатушке, сажая и без того уже не зоркое зрение.

Линь Фан тогда согласился с его словами, но сам едва ли прочел больше одной-двух книжек, а тех, что не были о культивации, и того меньше… И вот спустя тридцать лет этот друг, сам к культивации негодный с рождения, обделённый даже способностью ходить, стал президентом Федерации, в то время как Линь Фан ради зарплаты в двести двадцать духовных кредитов каждый день по часу шагал через поле в школу. Работать учителем. Учить детей…

– Надо было больше читать, – пробурчал мужчина, поглядывая то на мальчишку примерно тринадцать лет перед собою, то на бумажку на деревянной дощечке у себя в руках.

– Так, – повторил мужчина, уныло покручивая ручкой, – как ещё раз говоришь тебя звать?

– Лосин Цзянькун, «Цзянь» как в иероглифе сабля, «Кун» как в иероглифе зелёные лук, по новому написанию… – повторил полноватый мальчишка.

– Ага, ясно, ясно, можешь не повторять, – недовольно махнул Линь Фан и написал «Цзянь», а потом задумался и просто нарисовал луковицу. У мужчины не было проблем с грамотностью, отнюдь… Хотя, вот как раз-таки без отнюдь. Линь Фан вырос, не зная школы, и первого своего учителя, который научил его писать и читать, юноша встретил, когда ему было уже двадцать лет. Учитель этот, вернее учительница, была очень одарённой, и она смогла даже исправить вульгарное произношение Линь Фана и вбить ему в голову тысячу другую иероглифов, но вот с новым написанием были проблемы… Оно было бесполезно, чтобы читать древние свитки, а больше мужчина ничего и не читал. Не было практики, получается. Да и зачем вообще нужна была реформа правописания? Мужчине было лень переучиваться.

– Следующий кто там?.. – пробурчал Линь Фан. После толстого мальчишки из ряда вышла девочка в чёрном спортивном костюмчике. Волосы её тоже были чёрные, и хотя они не были особенно длинными, длинной примерно до подбородка, они были очень неряшливые, как водоросли. Ей на глаза спадали волнистые локоны. Плечи ребёнка были очень тонкими, и вообще она казалась созданием чрезвычайно хрупким. Её кожа была болезненно белой.