Устав бессознательно слоняться по комнате, прихожу в кухню.

На столе стоит бутылка, тарелка с сыром и две рюмки. Одна из них была налита доверху. Я взяла ее, подержала в руках – стекло было ледяным – и одним глотком опустошила.

Аринка умерла. Теперь эта фраза кажется мне самым естественным словосочетанием в мире.

– Я хочу другой жизни, – говорит Аринка и привычным жестом подкручивает едва выраженный локон. – Для нас обеих.

Мы сидим на пустой трибуне у футбольного поля. Середина сентября балует солнечными вечерами, и если на мгновение забыться во времени, то кажется, что все еще лето. Трибуна – несколько рядов деревянных ступеней, краска на которых давно облупилась и слезала кусками – занимает ту сторону поля, что скрывается в тени высоких деревьев. По полю носятся мальчишки – у них тренировка, но на самом деле, они просто играют в свое удовольствие, не особо заботясь об отработке удара или технике обвода противника.

– Я хочу, – продолжает Аринка, – жить в большом и красивом городе, в Москве или в Питере, да, особенно в Питере – клубная столица! Говорят, там сам воздух дезинфицирует от прошлой жизни, там только и хочется, что творить и мечтать… Я там точно стану модельером или писательницей – а что? У меня столько всего в жизни было – на десяток книг хватит!

Дружные крики на поле привлекают наше внимание. Мальчишки мечутся у ворот, секунда – и Макс забивает гол. Его команда скачет от радости, кто-то обнимает его за плечи – у меня бы от таких объятий хребет сломался – все орут, как ненормальные. Макс смотрит только на Аринку. Он тычет в нее пальцем, вытянув руку, мол, этот красавец-гол я посвящаю тебе, дорогая. Аринка дарит ему улыбку, и только я замечаю за ней снисходительную насмешку.

– Мы с тобой жили бы в большой квартире-студии, отделанной под лофт. Это модно и так… стильно.

– Мне не нравятся лофты, – подаю голос я, – слишком грубая обстановка и давящая атмосфера. Лучше квартирку под самой крышей, чтоб из окна касаться серого питерского неба, а с утра сидеть на подоконнике и пить кофе…

Аринка смеется:

– Вот кому книги надо писать!

Я отколупываю кусок краски и принимаюсь крошить его в руках.

– А вообще, да, в Питере классно! Вечные сумерки, воздух, сотканный из дождя, все, как я люблю, – прячу ухмылку и поднимаю взгляд на Аринку. Подруга смотрит на меня во все глаза.

– Настя! Ты была в Питере?

– Ага, – киваю я, безучастно наблюдая за полем.

Люблю такие моменты. Аринка не знает о моей прошлой жизни ни-че-го, а когда ей кажется, что она начинает что-то понимать, я выдаю ей вот такую деталь, которая повергает ее в шок. Чувствую на себе ее потрясенный взгляд еще несколько секунд. В это время она раздумывает, расспросить ли меня поподробнее или оставить в покое. И, как всегда, решает не расспрашивать. За это я люблю ее больше всего.

– Я хотела для нас другой жизни. Но теперь я умерла, а ты будешь одна бродить в этом декабре, путаясь в сугробах, вокруг Кричащей Башни.

Я удивленно поворачиваю голову и вижу Аринку: ресницы ее покрыты инеем, волосы седы, а щеки настолько бледные, что кажутся прозрачными. Она глядит мимо меня мертвыми глазами и не моргает. Оглядываясь, я вижу, что поле пусто и заметено снегом. Начинает резко темнеть.

Снова смотрю на Аринку, она бездвижна, и взгляд ее словно размыт. Рядом со мной – мертвец. Я дотрагиваюсь до ее плеча, и она начинает заваливаться на бок, точно огромная неловкая кукла…

Я просыпаюсь.

***

В первую секунду я пытаюсь понять, что явь, а что – сон, и правда ли приезжала Даша, а Аринка, пьющая со мной водку только приснилась, или все было наоборот?

В мой зашкафный закуток пробирается тусклый дневной свет. Тянусь за телефоном – 09.15 утра, два звонка от Марьки и с десяток сообщений. Половина – от Дашки. Остальные – от той же Марьки. Нет никакого желания их открывать, но я вынуждена. Очевидно, что ужас происходит в реальности, и он только начался.

«Ты можешь заехать сегодня?»

«Маме плохо, она в больнице, папа остался с ней»

«Настя, возьми трубку, это срочно!»

«Привет, Арина с тобой?»

Два самых ранних сообщения были написаны в час ночи, когда Дашка еще не узнала страшного известия.

Какого страшного известия? Аринка умерла.

Аринка умерла. Она составляла всю мою жизнь, была моей второй половинкой. Единственная лучшая подруга за все мои девятнадцать лет.

Я сижу на диванчике и не знаю, что делать. Я не могу позвонить ей и спросить, что мне делать. Боги, Арина, почему ты не оставила мне никакого руководства на случай своей смерти?

Моя семья не должна ничего знать, Настька.

Макс не должен ничего знать.

Женька Лебедева и ее свита не должны ничего знать.

Никто не должен ничего знать, Настька. И ты обязана проследить за этим.

Вот примерно такую инструкцию она бы оставила. Моя задача – хранить ее тайны. Хреновые дела, доложу я вам. Ведь сейчас добрая половина (ха, злобная половина) наших с Аринкой близких людей начнут трясти меня, точно яблоньку в сентябре. Одно радует: тяжеленные яблочки свалятся им на головы. Но может, я сумею выстоять.

Я снова зачем-то смотрю на телефон. Пропущенные от Марьки настораживают. Если она пронюхала (откуда?), то наверняка, всех в институте уже оповестила.

Так, что там с нашими яблочками. Первый вопрос: зачем она это сделала. Но черт, тут и думать нечего, я сама сижу и задаюсь этим вопросом! Второй – из-за кого. Тут пойдут вопросы об отношениях с Максом. Блин, спросите у Макса. Аринка не любила делиться подробностями личной жизни, и всегда говорила, что у них все прекрасно. Да, так и буду отвечать. Вполне достойный ответ и даже частично смахивает на правду.

Думаю, сегодня я имею полное право не идти в институт, и плевать мне на зачеты. Ложусь обратно на подушку, но тут же поднимаюсь. Нет, не смогу я пролежать так не то что день, а даже час. Несколько часов назад моя жизнь разбилась вдребезги, и даже если я сумею склеить осколки, то это все равно будет каким-то кривым уродством, а не жизнью. Второй раз. Второе уродство.

Почему все так спокойно? Тихое зимнее утро. Аринка умерла – почему не воют сирены, люди не бегут с криками по улице? Хоть бы ветер поколотил в окна, но нет – судя по тишине, нас ждет замерший замерзший день. Но если природа может, то я – нет. Я лучше поеду к Дашке, там все пропитано горем и слезами, истериками и ее именем, там мне самое место, вот где я смогу раствориться.

Смогу ли? Они позволят? Или вцепятся всеми руками и примутся выколачивать урожай?

Настя – сто напастей.

Встаю с дивана и выхожу из-за шкафа. Мама спит на тахте – такой старой, что я даже не знала, как называется этот предмет мебели. Тахта. Похожа на диван, только не складывается, но и кроватью не назовешь. Короче, сплошная загадка. Когда-то была обита зеленым плюшем (или чем-то вроде того), но ткань давно вытерлась, приняв какой-то невероятный древесно-болотный цвет. Под мамой не видно, но вообще посередине у тахты выпирают пружины, и она топорщится мощным таким бугром. Очередной ужас моей новой жизни.

Мама спит, повернувшись к стене. Она пришла со смены два часа назад. Впервые за последние несколько месяцев, я жалею, что не могу с ней поговорить. Впервые за несколько месяцев я жалею ее будить. Впервые за целые месяцы я ее жалею.

На цыпочках пробираюсь на кухню, закрываю за собой узкую дверь – она, конечно, наполовину стеклянная, но все равно сдерживает шум. Да и психологически так спокойней. Я люблю закрытые двери.

Подхожу к своему любимому месту, сажусь на стул, поджав ноги, смотрю в окно. Идет снег – очень плавно и медленно. Умиротворенно. Идеальная предновогодняя погода, красивая зима. Во дворе – пусто. Та часть утра, когда люди выходят из своих домов и бегут на работу уже позади, а до обеда еще далеко. Какое замечательное время. Жаль, что я так редко в нем бываю.

Наглядевшись в окно, принимаю решение идти в институт. Сидеть дома – в этой тишине, со снегом, бесшумно падающим за окном, и мамой, спящей в соседней комнате, в то время, как внутри меня все ломается и крушится? Нет, это выше моих сил. Ехать к Авзаловым уже не хотелось. Хотелось действовать, что-то выяснить, увидеть хоть кого-нибудь из участников вчерашней драмы – а их было много, возможно, гораздо больше, чем я предполагаю. Мне становится страшно. Вот бы просто лечь на свой диванчик за шкафом, завернуться в большое синтепоновое одеяло, которое больше похоже на палатку, и проспать так до весны – или вообще до другой жизни или другого мира. Почему я не медведь?