Вернону, за последние годы ставшему неотделимой, неотъемлемой частью его самого, верному спутнику, готовому жизнь положить ради благополучия своей семьи, нравилось быть молодым. Иорвет вспоминал иногда, каким человек был двадцать лет назад, когда они вновь встретились, чтобы больше не расставаться. От того Роше, усталого, постаревшего, почти отчаявшегося, ничего не осталось.
С годами в нем, казалось, лишь прибавлялось сил, Вернон познавал простое и непостижимое умение радоваться жизни, и готов был и Иорвета вести по этому пути прочь от забвения и дряхлости. Но эльфу каждый новый шаг давался теперь с неподъемным трудом. Человек, возомнивший, видимо, себя бессмертным, не считался больше ни с какими трудностями и преградами. Даже страшное ранение, полученное на последней войне, он пережил легко и с улыбкой. Иорвет вспоминал самого себя в точно такой же ситуации, и со стыдом признавал — он, лишившись глаза, едва не поставил на себе крест, долгие месяцы учился игнорировать слепое пятно, по-новому стрелять из лука и держать в руках меч. Для Вернона же эта потеря оказалась лишь досадной неприятностью. Он оправился от контузии за считанные недели, а рука его осталась такой же твердой и точной. Человек приобрел привычку вращать головой, если хотел посмотреть вбок, а его рефлексы, казалось, еще больше заострились, тело стало послушней и смертоносней, компенсируя недостаток обзора. Он злился на судьбу, но сумел превратить свою злость в новые навыки и жить с этим дальше. Вернон ничуть не смущался своего шрама, и Иорвет, глядя на то, как он легко отказался от узкой черной перевязи, когда рана окончательно затянулась, и почти красовался аккуратно заштопанными веками, стыдился собственной плотной повязки, за которой в течение долгих лет прятал уродливое увечье. Для Вернона уродства войны не существовало — лишь гордые следы былых подвигов.
Вместе с быстротой реакций, гибкостью тела, не знавшего отдыха даже сейчас, когда спешить ему было почти некуда, человек взрастил в себе жизнерадостную беззаботность и сводящий скулы оптимизм. Он отринул тоску, как ненужную помеху, он был неутомим и стремителен. Он был снова мальчишкой, но новой, исправленной версией того паренька, каким нашел его в свое время король Фольтест. Вернон, казалось, родился заново и начал путь сначала, без оглядки на собственные потери и пережитую боль. И рядом с ним Иорвет чувствовал себя настоящим бесполезным стариком.
Первый месяц эльф еще пытался сопротивляться. Он скрывал от Роше участившиеся легкие простуды, старался собраться и искренне улыбаться к каждому его приезду из Вызимы. Он пытался следовать за своим человеком, не оборачиваясь, не останавливаясь, крепко сжимая его руку в своей. Но с каждым днем Иорвету все больше начинало казаться, что Вернон уже не ведет его вперед, а тащит, как уставшую лошадь, которую давно следовало пристрелить, чтобы она не задерживала человека на пути.
Признавшись Вернону в своей слабости, в подступающей старости, в своем страхе перед этой необъятной громадой, Иорвет увидел, что человек ему просто не поверил. В его любящих добрых глазах эльф оставался прежним — молодым и прекрасным, несмотря на увечья, ошибки и ругань. И Иорвету оставалось лишь замирать от нежности и ужаса под этим взглядом. Если бы человеку хватило сил отказаться от собственного самолюбования и по-настоящему взглянуть на него, он не смог бы, должно быть, пережить потрясения от увиденного.
Иорвет и сам пытался преодолеть это потрясение. Он ловил себя на том, что в его жизни почти не осталось радости или даже простого удовлетворения от самого себя. Ему было, чем гордиться в жизни, он всегда достигал поставленных целей, но результаты тех, прежних трудов, его больше не радовали. Эльф читал лекции и разговаривал со студентами, спорил и настаивал на своем, видел свет понимания в юных глазах, но с течением лет их реакции стали предсказуемыми, а слова, повторенные несколько раз, теряли смысл.
Несколько лет назад Иорвет пришел к удивительному открытию, что начал по-настоящему гордиться своим сыном. Слова о том, что мальчик был первым за многие века эльфским ребенком-Истоком, прежде пустые, пусть и красивые, обрели смысл, и успехи Иана для Иорвета были, пожалуй, приятней и важнее, чем собственные. Он готов был с каждым встречным говорить о том, каким великим целителем станет его сын, какие потрясающие вещи он уже может совершать, как прекрасно он показал себя, помогая раненным на войне, а потом отличился и когда наступил мир. Иан мог жаловаться, что не хватает звезд с неба, что не все давалось ему с наскока, что приходилось зубрить, чтобы запомнить, и тратить много сил, чтобы очередное сложное заклятье у него получилось. Иану не нравилось учиться ни у мастера Риннельдора, ни у Кейры, он болезненно воспринимал упреки и критику, но Иорвет был с ним решительно не согласен. Слава требовала работы, и сын справлялся с этой работой блестяще.
Пока не предал самого себя и не сдался. И столкнувшись со страшным разочарованием, с новой зияющей полыньей внутри себя, Иорвет запретил себе даже думать об Иане. Мальчик так рвался к свободе — что ж, отец был готов предоставить ему свободу от своей навязчивой гордости. Должно быть, это можно было назвать слабостью и ерундой. Иан был плотью от его плоти, их связывало куда больше, чем иорветово хвастовство, но эльф, слишком недовольный самим собой, слишком напуганный собственными слабостями, просто не мог себя заставить посмотреть на ситуацию объективно, без злости, и принять глупый выбор сына. Это могло стать последней каплей в чаше его ненависти к самому себе. И Иорвет решил отступиться. Из двоих отцов мальчика лишь у Вернона оставались силы, чтобы поддерживать его, несмотря ни на что.
Но, столкнув своего человека в пропасть своего отчаяния, Иорвет решил все же сигануть вслед за ним, чтобы Вернону было не так страшно падать, и согласиться прочитать последнее из пришедших от Иана писем. Для его человека это было важно, и эльф готов был продраться сквозь пустопорожние рассказы о вольной цирковой жизни и представлениях, пусть даже пред очами князей и королей, чтобы у Роше не было потом повода сказать, что он хотя бы не попытался.
Однако в день, когда человек отдал ему злополучное письмо, прочитать его у Иорвета просто не нашлось времени. Зяблик провел у них в комнате почти все время до вечера, и заботой о нем Иорвет смог малодушно оправдать для себя собственную трусость. Письмо осталось лежать под смятой подушкой в ожидании своего часа.
Очень смутно, но эльф помнил те чувства, что испытывал, наблюдая за тем, как Вернон нянчился с их собственным сыном. Крикливый младенец, а затем — надоедливый, слишком активный мальчишка временами вызывал в Иорвете столько несправедливого, постыдного раздражения, что сейчас эльф с трудом мог поверить в то, какая глубокая трепетная нежность рождалась в нем при взгляде на то, как Вернон обращался с Зябликом. Усадив мальчика к себе на колени, разделив с ним поровну коробку карандашей, человек, смеясь, помогал малышу рисовать на большом листе бумаги какой-то фантастический пейзаж, высокий замок и кого-то, подозрительно похожего на самого Иорвета, только в длинном зеленом платье и с короной на голове. За обедом Вернону удалось играючи сторговаться с Зябликом, который терпеть не мог вареную морковку и лук, чтобы он съел целую тарелку овощного супа в обмен на игру «в лошадку». «В седле» на спине верного скакуна Роше Зяблик держался с достоинством настоящего рыцаря, управлял человеком, дергая его за ворот и короткие пряди волос, и оба они смеялись на весь кампус.
Иорвет в их простые шумные развлечения почти не вмешивался, предпочитая наблюдать. Вернон, списав его молчаливость на последствия недавней болезни, и не пытался втянуть эльфа, лишь иногда посылал ему смеющиеся счастливые взгляды. И когда, уже под вечер, Зяблик вызвался сыграть для хозяев что-нибудь на флейте, Вернон устроился в кресле рядом с Иорветом, обнял его, и, пока мальчик выводил простенькую печальную мелодию, эльф услышал, как пару раз сорвалось дыхание человека — тот, похоже, едва не разрыдался от умиления.
