– Зоечка, – Степа наклоняется к ней, – не плачь. Ты маму огорчаешь, она ж все видит.

Зоя горестно мотает головой – она хочет попросить Степу, чтоб он не уезжал, но не может – бабушка сказала, что теперь она ему совсем чужая. И вдруг Степа говорит:

– Хочешь, я буду твоим опекуном?

Не веря услышанному, Зойка какое-то время внимательно смотрит Степе в глаза, а потом расплывается в счастливой улыбке – не зря она его папой называет!

– Ты не уедешь, да? – спрашивает она, а сердечко вот-вот из груди выскочит.

– Конечно не уеду. Мне некуда ехать, меня никто не ждет, у меня, кроме тебя и твоей мамы, никого нет.

И Зойка видит в его глазах слезы.

– А тебе разрешат стать опекуном?

– Конечно, а чего ж нет?

Зойка удивленно хлопает глазами, снова трет щеки рукавичкой, и ей становится тепло-тепло в холодном автобусе. Степа поправляет Зойкин капюшон:

– Прикрой нос шарфом, а то простудишься.

Она прикрывает, и из ее глаз вновь катятся слезы. Но это уже слезы счастья.

Зойка сбавляет скорость и прижимается к обочине – она должна вернуться. Включает левый поворот, перестраивается и едет до разрыва двойной осевой линии. И вот она уже входит в отцовский двор.

– Ты чего? – спрашивает Таня, вскакивая с бревен, с давних пор лежащих во дворе.

Ее голос звучит удивленно и настороженно, но Зойка улавливает в нем нотки радости. Зоя щурится в лучах заходящего солнца:

– Поеду завтра.

Таня проводит рукой по мокрым волосам, на ее губах блуждает едва заметная улыбка, и Зоя ловит себя на мысли, что она правильно сделала.

– Доченька, ты вернулась! – Из сарая выходит отец.

– Да, решила остаться, а дела подождут.

– Вот радость! Тогда я в магазин за вином, – отец подмигивает.

– Деда, я с тобой, – восклицает Таня, – я только в сухое переоденусь, хочу пепси купить.

Вечером, после ужина, сидя на бревнах и слушая стрекот сверчков, Зойка сказала дочке (если б не выпила вина, не сказала бы), мол, отец не хотел ее обидеть, он просто о ней беспокоится. Она – девочка привлекательная, а в той юбке даже очень. Хотела добавить «сексуальная», но осеклась – нет, это слово Тане пока не подходит. Или уже подходит?

Фигурой Таня в Зойку: тоненькая, гибкая и высокая. Мама смотрит на профиль дочери и продолжает говорить, что ее папа наверняка сейчас обо всем жалеет и не отвечать на его звонки глупо. А потом добавляет, что взрослые часто ошибаются, что они сделаны из того же теста, что и дети, и они имеют право на ошибку и на прощение. Зойка не видела глаз Тани – дочь сидела к ней в пол-оборота, да и сумерки уже сгустились, но по ее спине, по кивку головы Зоя поняла – она уже и без того знает, что взрослые ошибаются. Знает, что они могут испортить ей жизнь и что она не в силах этому противостоять. И в Зойке шевельнулось чувство уважения к дочке.

Зоя погладила ее по плечу и спросила:

– Ну ты поняла?

– Поняла. – Таня повела плечом, и Зоя убрала руку. – Я спать хочу, спокойной ночи! – И дочка ушла в дом.

Зоя вымыла посуду и села на бревна рядом с отцом.

– Зоечка, может, у Саши синдром усталости? Он слишком много работает.

– Не знаю, папа… Все может быть.

– Вы в этом году никуда не ездили, не отдыхали…

– Не получилось, – отвечает Зоя и снова смотрит на экран смартфона. Она четыре раза звонила мужу, но он не перезвонил. – Папа, а что баба Феня, все в том же духе? – Она кладет смартфон рядом и уводит разговор в другое русло. – Что-то я ее сегодня не слышала.

И Степан Сергеевич со смехом рассказывает об очередных нападках соседки на него и на всех, кто ей под руку попадется, а сейчас она вообще с катушек слетела из-за забора.

– Кусок земли захватила и считает, что так и нужно, – фыркает он.

– А помнишь, как она на меже уборную поставила?

Уборную сельсовет заставил перенести, судом пригрозили. Возле магазина баба Феня встретила Зоину маму и пристала к ней, рассчитывая на поддержку. Мама ей: «Не лезьте на чужое, два куба земли вам все равно гарантированы». С минуту баба Феня соображала, какие такие два куба, а как сообразила, так и кинулась на маму. Платье на ней порвала, обзывать начала. Зоя, стоя рядом, закричала, люди из магазина высыпали и оттащили от мамы задиристую соседку. А потом – цветы с кладбища на пороге, падение мамы с крыльца…

– Они уже переносили этот забор, – добавила Зойка, – они никогда не успокоятся, такие уж люди – глаза завидющие, руки загребущие.

Но разговор о событиях в поселке не спасал от грустных мыслей, и Зоя думала о том, что Таня входит в тот период жизни, когда начинается разрушение самых светлых девичьих надежд и мечтаний. Разрушение наивного мира ребенка, потеря сказки, столкновение с реальностью, а они, родители, должны помогать детям адаптироваться в мире взрослых. Реальность эта, как голодный крокодил, уже стремится переломать слабенький хребет неоперившегося человечка, спящего в доме, и ее, Зойкина задача – защищать своего ребенка, но как это сделать? Как научиться не переступать ту грань, за которой ты становишься на тропу войны против своего дитяти?

Папа однажды сказал Зое: «Я не знаю, что такое отец, я вырос в детском доме, но я буду стараться». И он старался изо всех сил. Зоя тоже не помнит, что такое мама, она не знает, что такое женщина в доме, – покойная бабушка не была хозяйкой, теплом, солнышком, она была вечным напряжением и вечным недовольством. И что же Зойке теперь делать? Она тоже старается. Но отец окончил педагогический институт, он изучал психологию, а Зойка ничего не изучала. И как сказать папе о том, что происходит с мужем? Он же с ума сойдет… Да, она сказала – ссора вспыхнула из-за юбки, но ни слова о том, что Саша юбку эту топором порубил и какие бешеные у него при этом были глаза.

– А насчет юбки не переживай, – тихо говорит отец, и Зойка вздрагивает: он ее мысли читает? – Может, рано ей еще такое носить, это ж дорогая вещь.

– Да все ее подружки носят, – так же тихо отвечает Зоя.

– Ну, тогда не переживай… Скорее всего, Саша за нее волнуется, просто не знает, как это правильно выразить. Знаешь, мне тоже иногда хочется забыть про педагогику и поубивать всех моих учеников, – он смеется, – но я стараюсь быть добрым.

– У тебя это получается, потому что ты самый добрый человек на планете, – Зоя обнимает отца, – ты уникальный. Я очень тебя люблю.

Она лежит на старой кровати и смотрит в белый потолок, но чувство такое, будто под ней не матрац с изношенными пружинами, а облако. И еще запах. Бесценный, неповторимый запах родного дома. Запах чистоты, побелки, лаванды, свежевыстиранных гардин, реки, плещущейся в конце усадьбы, груши, растущей под окном, и печки. Печь вычищена, подготовлена к зиме, и если открыть дверцу, то внутри запах дыма и золы. И еще пахнет дровами, они горкой лежат рядом с печкой – а вдруг посреди лета начнутся холода? Уже давно в доме стоит газовый водонагреватель, но папа печь не разбирает, с ней уютно, говорит он, особенно в стужу.

Старый дуб во дворе поскрипывает, щупальца лунного света медленно передвигаются по дощатому полу там же, где она наблюдала их еще совсем малышкой, прислушиваясь к дыханию мамы. В лесу ухает сова, и оттуда же шум воды, прибывающей в лоток, излюбленное место купания детворы, – на языке специалистов это звук от гидроудара. И от всего этого – от щербинок на досках, от потертостей на пороге, от рисунка, сделанного на обоях Зойкой в четыре с половиной года маминой помадой и голубыми тенями (кусок обоев вырезали и сунули в рамку под стекло, и теперь эта «картина» висит над кроватью), а также оттого, что этот дом ее всегда радушно принимал, – Зое хорошо здесь, как больше нигде в целом мире.

И еще ей хорошо оттого, что дочка рядом, – чего еще может желать материнское сердце? Щупальца лунного света подобрались к рассыпавшимся по подушке волосам Танюшки, и Зоя будто увидела себя, будто это ей четырнадцать и будущее еще так прекрасно. И она должна защитить своего ребенка, защитить все прекрасное.