С кем золото никогда не ассоциировалось, так это с Зойкиной мамой, Надеждой. Зойке было десять, когда мамы не стало, и бабушка спрятала ее тоненькую, в ниточку, золотую цепочку. Галина Ивановна и Катерина Ивановна еще при жизни Зоиной мамы потешались, мол, чем такое носить, так лучше вообще ничего. Еще бабушка спрятала два колечка, обручальное и с камешком, мамин потертый кошелек, губную помаду и ночную рубашку, ту, в которой Надя спала в свою последнюю ночь, – ее так и не постирали.
Все это, завернутое в марлю и пропахшее лавандой, бабушка Марта чуть ли не каждый день доставала из глубин платяного шкафа, садилась на край дивана и раскладывала на коленях, а Зойка сразу бежала подальше от дома, потому как не могла слышать ни ее причитания, ни рыдания. И не могла смотреть бабушке в глаза – было в них что-то такое, от чего девочке становилось страшно. И еще она удивлялась: раньше бабушка все время маму ругала, обзывала, даже била, а теперь плачет и чуть ли не каждый день на кладбище ходит. Там она молится и кричит «прости меня!», а дома другой темы, кроме как про памятник, не существует. Не успеет зять прийти с работы – он в школе историю преподает, – как бабушка вместо «сядь, Степушка, поешь», ни к кому не обращаясь, начинает голосить: «Не доживу я до памятника… Ой, не доживу!» Скорбное лицо сделает и сидит, перед собой смотрит.
– Марта Юрьевна, ну что вы такое говорите? Вы еще сто лет жить будете, – говорил Степан и мысленно подсчитывал, сколько еще денег на памятник не хватает. Просто не было у Зойкиного отчима сил объяснять неугомонной теще, что земля еще не осела.
– Послал бы ты ее подальше, – советовала ему Наталья, соседка и бывшая Надина подружка, – она всю жизнь кровь Надькину пила, а теперь – памятник? Думает, Бог ей все простит? Смотри, Степа, не позволяй ей на шею садиться, она только и ждет этого.
Никто не знает, чего ждала от зятя Марта Юрьевна, но тот ее жалел – чувствовалось в ней нечто, что терзало душу: незаживающая, кровоточащая рана, обида, растерянность, обескураженность, ну и злость. Ее муж, которого она любила до беспамятства, бросил ее ради юной девчонки, поэтому она страдает и злится, а до его ухода была доброй. А на ком можно злость выместить? На своем ребенке: он не ответит, сдачи не даст. Не судья он Марте Юрьевне и вообще никому не судья, а сердце у Степана жалостливое, и в конце июня на Надеждиной могиле уже стоял памятник.
Марта Юрьевна в порыве благодарности отдала зятю дочкины украшения, мол, скоро все равно помирать, пусть у тебя будут, насадила цветов и воспряла духом – теперь у нее была забота, чтоб с апреля по октябрь не переводились на могиле цветы. Забота эта поглотила не все ее существо, часть себя Марта Юрьевна отдавала внучке – не девочка, а непонятно что: ни шить, ни вязать не умеет, а только мяч с мальчишками гоняет. И вся в падлючью породу своего родного отца, Виктора.
– Мама, ну зачем вы так? – защищал Степан падчерицу. – Она же Надина копия.
Но теща его не слушала, ей было больно, что все так в жизни сложилось: Надя влюбилась в Виктора, парня из семьи, о которой Марта всегда думала плохо. Чует ее сердце – приложили они руку к горю в ее семье, но к делу этого не подошьешь и никому об этом не скажешь.
А сколько слез Надя пролила! Она уже глубоко беременной была, уже надо было думать, как дальше жить, а он бросил ее и уехал. Надя – к его родителям, а они: знать не знаем, где он, и вообще, что тебе тут надо?
Вернулся Виктор, когда Зойке было восемь месяцев, к дочке не пришел, а когда Марта к нему с претензией явилась, то спрятался и вскоре снова исчез, люди сказали, что куда-то на север завербовался. Так в доме у Марты одно предательство наложилось на другое. И в беспомощности своей, в невозможности исправить ни свою ошибку, ни дочкину, она обозлилась на весь свет и лютовала до своего последнего часа.
– А ты не обижайся на бабушку, ей тяжело, не дай бог хоронить своего ребенка, – уговаривал Степан Зойку, не позволяя Марте Юрьевне замахиваться на нее полотенцем или веником. Он – официальный опекун, и на нем ответственность за девочку, говорил он теще. И грозился, мол, если будете кровь ее пить, заберу и уеду. Куда? Найдет. Друзей у него много, пропасть не дадут. Теща губы пожует, глазами повращает, слезу пустит и отступит. И на какое-то время становится доброй и ласковой. Степа, конечно, никуда не уезжал – его дом здесь, и не только этот, а и дом его детства, в котором он рос и к которому прикипел всей душой.
Перед пятой годовщиной Надиной смерти баба Марта сильно сдала, похудела, стала кашлять, особенно по ночам, но к врачу идти отказывалась. И окончательно, вдрызг рассорилась с бабой Феней, матерью Катерины Ивановны и Галины Ивановны. Но то не было неожиданностью – дня не было, чтоб они не грызлись, а корни этой грызни уходили в их молодость, во времена, когда Феня и Марта не поделили мужика.
Мужик этот, будущий Надин отец, предпочел Марту, а еще более эта вражда усугубилась после того, как он ушел от Марты к молодухе. О, тут Феня вовсю распоясалась и беспрестанно проезжалась по одиночеству соседки – сама тогда еще не овдовела. Бывало, стоят обе кверху задом, каждая на своем огороде, вид делают, что одна другую не замечает, а потом как сцепятся! Благо забор высокий – муж Марты поставил его вместо низенького плетня, после того как Феня перемахнула через него и женщины едва не поубивали друг друга в драке.
А в тот последний день баба Феня, к тому времени уже овдовевшая, в стотысячный раз выкрикнула: «Чтоб ты сдохла, сука старая!» А Марта в стотысячный раз ответила: «Чтоб тебя черви поели!» И на том рано состарившиеся женщины – а было им тогда чуть больше шестидесяти – разошлись навеки, потому что на следующий день Марта умерла. Собирала в огороде опавшие листья, упала, и все. Как оно произошло в точности, никто не знает – Степа и Зоя были в школе, а от соседских глаз ее закрыла эта самая куча листьев, и она пролежала там до возвращения Зойки. На вскрытии обнаружили злокачественную опухоль в правом легком и тромб в легочной артерии. Зойка до сих пор не может забыть, как нашла бабушку и какое у той было лицо, – после этого девочка сразу заболела непонятно чем: ни кашля, ни насморка, а только температура высокая. С этой температурой она провалялась два дня, ничего не ела, не пила, а потом встала – и никаких следов.
Когда Зойке исполнилось шестнадцать, Степан Сергеевич протянул ей марлевый сверток и сказал, что отныне она может носить и цепочку, и колечко с камешком.
– Все это твое, – сказал он, добавив, что мама была бы рада, и надел колечко с маленьким сапфирчиком на Зойкин палец.
Зойка посмотрела на руку – подарок неожиданный, но не очень желанный, вот если бы новые кроссовки, а то в старых носки и подошвы стерлись, да и жмут сильно. Ну и кисточки новые нужны, а то уже рисовать нечем.
– Папа, я его потеряю и цепочку тоже могу потерять, – сказала она жалостливо, будто уже потеряла.
– Ты не обязана все это носить, просто пусть у тебя лежит, о маме напоминает. – Он шмыгнул носом и отвел глаза в сторону.
Зойка поняла – он уже выпил, значит, скоро добавит, а потом спать ляжет. Ей стало одиноко и обидно. Но не так обидно, как раньше. После того как она поняла причину его пьянства, она его жалела. Но как он сам не понимает – он же школьный учитель и должен всем пример подавать? А тут какой пример? Наверное, все это было написано на лице Зойки, потому что Степан Сергеевич бросил на нее виноватый взгляд и, покашливая в кулак, произнес:
– Я утречком к мамке твоей ходил, с твоим днем рождения поздравил.
– Спасибо…
– Ну, прячь свое наследство, будешь доставать и маму вспоминать.
– Я маму и так помню, – огрызнулась Зойка и завернула украшения в марлю – не любила она, когда отец даже чуть-чуть пил.
Зойка помнила и маму и бабушку, они просто жили в ее сердце, и память о них с каждым годом все более наполнялась жалостью и сожалением – отношения в семье были напряженными, и обе женщины ушли, оставив после себя привкус недосказанности и нелепости.
