— Я стану невестою!

Её волосы колыхались от взволнованного дыхания. Её шаги мерили комнату без устали. Умей снежные люди краснеть — Раэль раскраснелась бы, но краснел отчего-то Фарин.

— Поздравляю, — просто отозвалась мать.

— Чьей невестой? — хмуро брякнул мальчишка.

Кто заберёт у него жизнь и запретный золотой блеск? Кто запрёт двери покоев, наполненных вместо запахов снега и льда запахами цветов и южных пряностей?

Раэль была довольна его вопросом. Она ждала его. Она снова кривила губы, предвкушая:

— Гераниса. Гераниса, Фарнион! Самого гераниса!

— О Праматери. Гераниса? Южного царя, владыки Равентена? — распахнула глаза мать. Раэль торопливо кивала, не желая замечать её тревоги.

— Самого гераниса!.. Тэ, я слышала, он красив. Красив ли геранис?

«Будет ли мой муж красив настолько, насколько я? Будет ли меня достоин?» — прочитал в её глазах Фарин.

— Кто вам это сказал, царевна? На что вы ему, что он замыслил? — выпытывала мать.

Раэль немного растеряла пыл и глядела теперь настороженно.

— Это… отец мне сказал. Он прибудет скоро. В храм… Почему ты не рада, тэ?

Мать побросала свои фолианты. Стрелою бросилась в проём.

— Тэ! Отца нет, он в Деви! — крикнула Раэль ей вслед. Женщина вернулась и тихо села. — Тэ, что не так?

— Равентенцы. Вы их не встречали и не знаете… — мать выдохнула. — Они хуже всех прочих южан. Все в золоте и крови. Жадные, лживые…

— Наверное, это потому, что они самые южные южане, — предположил Фарин ей в тон.

Мать моргнула и с ленцой повернула к нему белое лицо.

— Что?

— Южане порочны. Равентен — самая южная страна, оттого самая порочная. Странно, что ты не понимаешь: как бы Праматери за такое не наказали.

— Ты думаешь это смешно? — она строго приподняла бровь. Но Фарин не ответил, потому следующая фраза вернулась к ученице. — Молитесь, чтобы геранис отказался, моя царевна. Молитесь, чтобы позабыл о вас. Он тиран, грешник, убийца королей. Он роднится с чудовищами, развращает детей и душит дев после проведённой с ними ночи. Его замок украшен человеческими черепами. На его гербе резвятся скалозубы. Молитесь, молитесь моя царевна.

И Раэль молилась. Страх поселился в её красивых живых глазах, пальцы её дрожали, когда она рисовала, а комнаты отныне были всегда закрыты.

«Она такая же, как все, — с горечью понял Фарин, глядя, как дёргается царевна после каждого обращённого к ней слова. — Она такая же, как они: трусливая и покорная, пусть и чуточку живая».

Но он ошибся. В день, когда к королю прилетела птица с посланием, Раэль бежала с другими охотниками на дальний север, подарив Фарину на прощание своё детское копьё из священного белого металла чазэ и поцелуй в щёку.

«Почему ты прощаешься? Ты же вернёшься?» — спросил он, старательно скрывая злые слёзы. Влага притягивала холод и тот больно щипал Фарину лицо.

Раэль изящно заткнула за ухо единственную среди белоснежных волос золотистую прядь. «Я вернусь. Праматери говорят, это ты меня не дождёшься».

— Фарнион, куда она пошла? Не смей молчать, если что-то знаешь. Это важно. Царевна должна явиться пред очи гераниса, хотя бы раз, — говорила мать, гладя его по волосам. Кожа у неё была мягкая и холодная, будто летний снег, и в таких же рыхлых ямках пор. Ему становилось ещё холоднее, когда мать изображала ласку. Он ведь давно уже понял, что все они неживые, ходячие сугробы: вместо горячей человеческой крови, в их жилах будто вода. Зачем они притворяются?

Фарин вырвал свои руки из её.

— Ты сама говорила, что геранис чудовище. Что Раэль будет лучше не становиться его невестой. Почему ты недовольна?

— Я говорила ей молится, а не сбегать.

— Слушали бы ещё эти божественные старухи другие молитвы. Не про смерть…

— Говори громче, Фарнион, я не слышу.

Глаза её были прозрачными и мёртвыми, будто две льдинки. Она просто не хочет ни видеть, ни слышать ничего вокруг. Никто из них не хочет. Ведь тогда они поймут, что всё это время были неправы, что молиться совсем не обязательно. Южане, вот, давно уже не молятся и живут под горячим солнцем среди незамерзающих рек и вкусных плодов: он читал об этом в книгах Раэль. А какова награда за праведность?

Холод.

— Ваши богини тоже вас не слышат, — сказал Фарин громко и просто ушёл.

Он не собирался уходить далеко, но не следил за тем, куда несут ноги, и оказался сначала в городе, где разъезжали верхом на волках стражи в белых шкурах, а потом и в пустоши за ним. Ветер был непривычно ленив, гребни снежных валов колыхались едва-едва. Даже тропу, ведущую к перевалу, не занесло так уж сильно: всего по щиколотку. Вдали высился горный хребет, и там, над вершинами, небо дёргалось и искажалось. Снег тает. На той стороне лето.

Ноги подкосились. Укутанное в шкуры тельце, упав, подняло в хрустальный воздух облачко снежинок. Снег был мягок, пока мена оттепелей и морозов не сковывала его ледяной коркой. Снег был красив, играя на солнце всеми цветами радуги, пока не наступала долгая ночь. Тогда оказывалось, что он по-скучному белый и по-злому колючий. «Белый — цвет чистоты», — говорила мать. И весь Колдом, укрытый вечными снегами, был бел от земли до кожи и волос своих жителей. Белые дома, белые дорожки, белые деревья, белые шкуры волков и оленей… Царство идеальной чистоты, в которой смуглому мальчишке с живыми серо-зелёными глазами не место.

Блеклое солнце застыло до утра в одном положении, поделенное линией горизонта надвое. Фарин смотрел на небо, а небо, быстро потемневшее за время его здесь нахождения, смотрело в ответ. Сотни и тысячи глаз, таких же идеально белых и неживых, мигали на чёрном бархате, презрительно щурясь, вокруг огромного ока полной луны… А потом Фарин услышал, как снег скрипит под чьими-то сапогами.

— Кто здесь? — спросил он совершенно глупо, поднявшись на ноги. Враг всё равно бы не ответил, а друг не тронул.

Половинка солнца и огромная полная луна освещали хрустальный воздух на мили вокруг как днём, но лишь одно цветное пятнышко нарушало идеальную белизну снежной пустоши. В одном из оставленных Фарином следов сидела и вертела головой изящная синяя птица. Он приближался к ней медленно, лёгкие шаги в снежном покрове почти не увязали. Птица, вначале показавшаяся маленькой, вблизи доходила ему до колена. Красивая, тоненькая, с длинными мягкими перьями и нежным жёлтым пушком на внутренней стороне крыльев, она не пятилась, не косилась опасливо: просто сидела и ждала, чуть заметно дрожа от холода. Фарин протянул ладонь, осторожно касаясь самыми кончиками пальцев яркого оперения.

— Что ты здесь делаешь? — спокойно прозвучал мужской голос.

Фарин несколько раз непонимающе моргнул, прежде чем обернуться.

Окликнувший его человек откинул капюшон с заснеженной меховой оторочкой. Он был высоким, его белая кожа поглощала лунный свет, а синие глаза чуть заметно светились, словно у ночного хищника.

— Что ты здесь делаешь? — повторил он. Синяя птица вспорхнула и приземлилась ему на плечо.

Фарин стоял, совершенно глупо хлопая глазами. Незнакомца облегали меха и выкрашенная синим шерсть, заплетённые в множество тонких кос волосы были непривычного глазу чёрного цвета. За его плечами колыхался тяжёлый плащ, за широким поясом виднелись резные рукояти ножей, но руки к оружию не тянулись. Синие глаза глядели с вежливым любопытством.

Фарин наконец ожил:

— Это вы что тут делаете? Чужакам в Колдом нельзя!

— Верно. Но ты тоже не похож на местного… — В синих глазах промелькнула даже не насмешка, а смутная её тень. Фарин в ответ резко сдёрнул свой капюшон. Волосы-паутинки налипли на лоб. — Вот как? Извини. Я давно не встречал здесь таких как ты.

— Потому что таких больше нет, — пробурчал Фарин себе под нос.

Незнакомец дёрнул уголком губ.

— Нельзя говорить так уверенно о том, чего не видел, — он легонько постучал ногтем по клюву сидящей на плече птицы. Та, вроде как, чихнула. — Это бакашик. Я могу сказать, что эта птица там, откуда я прибыл, редкая, а могу — что на юге их тысячи тысяч. И то и другое будет для тебя правдой только потому, что ты не можешь знать наверняка.