Место танцплощадки заняло кафе «Тритон». Это заведение, под не очень звучным, на мой взгляд, названием для места питания и отдыха, состояло из небольшого одноэтажного кирпичного строения, эстрады в мелькающих зачем-то даже днем разноцветных огоньках и множества пластмассовых столов и стульев красного и белого цветов, хаотично расставленных под открытым небом. Десяток столиков был занят вальяжными, судя по всему, уже хорошо поевшими и выпившими людьми, отчего они сидели, отвалившись на спинки своих пластмассовых кресел. Дети танцевали перед эстрадой под какую-то долбящую музыку, официантки ловко маневрировали с подносами между столов, мангал пускал вверх клубы синеватого дыма, разнося по округе невозможный запах жарящегося мяса.

И эта довольно умиротворяющая на первый взгляд картина моей маме совсем не пришлась по душе. Не потому, конечно, что ей претит вид праздного безделья или по какой-то еще объективной причине. Наверно просто в этот момент ей показалось, что этот «тритон» топчется по ее памяти своими грязными когтистыми лапами, а все сидящие вокруг – молчаливые, оттого и невыносимые свидетели этого кощунства.

– Пойдем отсюда, – не дожидаясь моего согласия, мама повернулась и пошла прочь от того места, куда она рвалась еще каких-нибудь несколько десятков минут назад.

С того дня все пошло как-то не так. Не так, как всегда. В привычную размеренную обыденность нашей жизни добавилось нечто почти неуловимое, еле заметное, но столь сильно чувствуемое и ощущаемое. Мама стала чуть грустнее, молчаливее и задумчивее. Порой она проваливалась в какие-то глубины воспоминаний, уставившись взглядом в одну точку, и было очень непросто достучаться до нее, вывести из этого состояния оцепенения. Но окончательный поворот случился дня через два-три после прихода телеграммы и нашей безрезультатной прогулки по городу.

Вечером, как я уже говорил, дня через два-три после прихода телеграммы, раздался телефонный звонок. Звонок был длинным, какими бывают междугородние звонки или звонки с мобильных. Я услышал, что в гостиной мама подняла трубку, и вышел узнать, не мне ли звонят. Мама сидела некоторое время с очень напряженным лицом, потом заплакала, отдала мне трубку и ушла в свою комнату. Взяв трубку, я толком не знал, что делать: то ли положить трубку и бежать за корвалолом, то ли беседовать с человеком, ожидавшим меня на том конце провода. Почему-то я выбрал второе, хотя до сих пор не могу понять почему.

– Алло, алло, – послышался в трубке пожилой мужской голос.

– Я вас слушаю.

– Добрый, вечер. Насколько я понимаю, у вас сейчас вечер… Я видимо только что разговаривал с вашей матушкой… Н-да… Ну, начну с начала…

– Что вы хотите, – раздраженно сказал я. Мне хотелось как-то поскорее закончить этот странный разговор.

– Я вам сейчас все объясню. Моя фамилия Борисов. Борисов Матвей Алексеевич, капитан второго ранга, правда, в отставке. Да, я же вам не сказал, я звоню из Владивостока…

– Это как-то связано с телеграммой?

– Да, да, это я вам ее послал…, – последние слова съел внезапный треск в трубке, который, впрочем, так же быстро прекратился.

– Повторите еще раз, я не расслышал, – я подспудно начал говорить громче.

– Я говорю, это я вам ее послал три дня назад. Так вот я эту телеграмму послал, если так можно сказать, по просьбе моего друга Куприянова АлексанСтепаныча. Он… Вы слушаете?

– Да, да, конечно. Я вас слушаю.

– Так вот. По просьбе Саши телеграмму отправил. Он, когда уже был совсем плох, просил по вашему адресу отправить текст, бумагу с текстом мне отдал. Просил, чтоб обязательно отправил, причем так, как написано, и ничего боле. И вот на прошлой неделе его не стало. Я, конечно, напрасно почти сразу об этом сказал вашей матери… Простите, как-то не подумал…

– Ничего. Вы бы ей в итоге все равно сказали… Пятью минутами раньше или позже – значения не имеет.

– Все равно как-то нехорошо… Удачно, что вы дома оказались, а то с этой разницей во времени так трудно улучшить момент, чтобы и вас чуть свет не поднимать и самому ночью не караулить… Так вот, говорю. Умер он неделю назад. Родственников у него не было или он, во всяком случае, о них никогда не говорил. Одним словом, деньги собирали его приятели: у нас тут что-то вроде клуба ветеранов флота. Короче, старики одни. Кое-как собрали деньги. Суетились, насколько мы это еще можем себе позволить, и в этой спешке я, конечно, совсем забыл про данное ему накануне обещание. Просто не думал, что это действительно так скоро произойдет. Взял тогда эту бумагу, чтоб ему спокойнее было, чтоб, значит, не нервничал. Вот… Вспомнил уже несколько дней спустя и, как и обещал, отправил вам эту телеграмму. Потом подумал, дескать, нужно ж позвонить, узнать, дошла ли телеграмма-то. Узнал в справочной ваш номер, ну и позвонил…

– Спасибо, что позвонили. Мы буквально несколько дней назад здесь пытались найти его родственников. Хотя бы какие-нибудь следы… Безуспешно. А тут вы позвонили.

– Н-да… Про телеграмму узнал… Ну, вот вроде и все. Извините, что вот так… Как-то нехорошо вышло…

– Все нормально. Еще раз спасибо, что позвонили. До свидания.

– Всего вам наилучшего.

Я положил трубку и подошел к двери в мамину комнату. За дверью были слышны всхлипывания.

– Сережа, я хочу побыть одна, – мама услышала, как я подошел к двери, – оставь меня ненадолго, пожалуйста.

– Я тебя оставлю ненадолго только после того, как ты выпьешь корвалол. Тебе принести или сама возьмешь?

– Возьму сама. Спасибо, сынок.

С того дня наша квартира пропахла запахом корвалола, один раз даже приезжала скорая. Мама почти не выходила из своей комнаты и лишь несколько раз в день она появлялась с заплаканными глазами на кухне, молча ела и опять уходила в свою келью. По ее просьбе мы сняли с антресолей какие-то пыльные чемоданы, в которых оказались какие-то старые фотоальбомы, о существовании которых я даже не подозревал. Мама пересматривала их в своей комнате и постоянно плакала, отчего находиться в квартире становилось невыносимо. На все мои попытки хоть как-то ее отвлечь, она отвечала просьбой оставить ее еще ненадолго одну.

К счастью через неделю-две это все закончилось. Мама стала постепенно превращаться в ту маму, какой она была все время до этой злополучной телеграммы. Но с тех пор в нашем серванте, под стеклом стоит фотография, с которой смотрит серьезный курсант с какими-то нелепыми усами и тонкой шеей. А на обратной стороне фотографии выведено аккуратным почерком наливной ручкой:

Куда б дороги ни вели

Извилистый свой путь,

Куда б ни плыли корабли,

Топить или тонуть,

И что б ни выткано судьбой

На серой ткани лет,

Незримо буду я с тобой,

Со мной ты или нет.

Елена Никитична Голубева зашла в кафе, держа в руке, судя по всему, только что сложенный зонт, с которого непрерывно капала вода. Осмотрев мокрые, не укрывшиеся под зонтом, ставшие бордовыми рукава своего красного плаща, Елена Никитична  стала отряхивать их, словно пытаясь сбросить капли с промокшей ткани, и что-то неслышно, но довольно эмоционально говорила сама себе. Затем она подняла голову, прищурилась и стала обводить взглядом помещение, кого-то или что-то ища.