От зудящего в черепе мыслительного процесса рот открылся еще сильнее. На секунду я задумался, почему он в моих глазах прекрасен настолько, что я готов сменить предпочтения и отдать всех примеченных самок кому-нибудь другому. По всем нашим канонам, он еще страшнее моей матери, но подобное моему восхищение вызывает у каждого…

Мантия Ыркана водной гладью обволакивала центральную площадь на шагов пятьдесят, и всегда казалась мягкой, несмотря на каменное происхождение. Я откуда-то прекрасно знал цвета каждой полоски на его рясе, хотя никогда не видел изображения правителя «в цвете». Явно золотая в реальности трость, расходящаяся рогами ясла у верхушки, у статуи была все же – каменной…

Солнце поднималось из-за кромки леса, и центральный круг медленно наполнялся светом, женщины проснулись и начали подтягиваться в кормильню. И как ни их, ни меня в детстве не будил дикий рев, которым всегда сопровождались наши бои?..

Пришло время завтрака, а я так и стоял, разглядывая трость Ыркана, в надежде, что она сейчас все же заблестит золотом.

– Что, хорош?! – прервал мои затянувшиеся размышления устроившийся рядом Арта.

– Что-то слишком хорош… – промямлил я.

Я скрепя зубами и слегка содрогаясь смог оторвать взгляд от белоснежного изваяния, чтобы взглянуть на друга. Он уже будто забыл о моем присутствии, и как под душманом стоял, уставившись на Ыркана. Нездорово поблескивающие глаза горели странным вожделением и мышцы лица начали медленно слабеть, отпуская челюсть в свободное падение.

– Арта… Ты как себя чувствуешь?

Друг не ответил, а я сообразил, что буквально минуту назад, точно также стоял, трясясь в блаженном экстазе от одного вида правителя. И узрел, что стороны это выглядит крайне мерзко!

Площадь быстро заполнялась народом, и я наблюдал, как оживленная беседа внезапно прерывается силой поклонения великому. Мне стало так жутко, что я боялся взглядом задеть хоть божественный мизинец или локон.

Вся деревня столпилась на площади, и плечом к плечу счастливо встречала новый день… пялясь на статую, кого-то очень не похожего на нас…

Мы стояли в тишине, изредка прерываемой вздохами, ахами и шелестом воды из бочек. Кухарки продолжали очищать тарелки, будто, не замечая всеобщего настроя на молитву. Я аккуратно протиснулся спиной подальше к краю, но судя по всему мог сделать это выкрикивая задорную песню и пританцовывая, никто бы и ухом не повел.

Я отошел к частоколу и медленно побрел в сторону своей хижины, боясь оторвать взгляд от земли. Я знал эту дорогу как своих четыре пальца и мог добраться домой даже с закрытыми глазами. Меня тошнило. Солнце уже зашло высоко над нами, тени елей умостились у корней, позволяя всем соседям получить свою дозу тепла.

Моя скромная каморка приняла приятной прохладой. У меня было странное ощущение, что я здесь если не впервые, то бываю очень редко. Я знал каждую доску на стене, каждую дырку на шторе, большинство из которых проделал сам, карандашом, когда не хотел учить письмо под маминым контролем.

Никто из наших не учился, из-за чего в детстве я пропустил добрую часть веселья и после смерти матери с трудом влился в коллектив. Я не унаследовал ее бледность, так же как и любовь к науке. Лет в пятнадцать ей почти удалось меня заинтересовать, тогда мы приступили к изучению растительности и в единственной нашей книге с красиво выведенным названием «Энциклопедия», я наткнулся на картинку Гиднеллум Пека, или если проще, Кровавый зуб, что по сути просто гриб. Очень красивый гриб. Он напоминал свежеприготовленную печень в муцине, и на вкус казался очень похожим. Я три года потратил на его поиски, в надежде, что он сможет хоть немного заменить мне праздничный деликатес, но так и не нашел. После этого я попытался применить полученные знания в чем-нибудь еще. Я искал всевозможные виды изученных растений, пытался поразить ровесников умением читать и писать. Когда выяснилось, что мать научила меня считать, я думал мои дни сочтены, и меня закроют на продовольственном складе на всю жизнь, чтобы я мог «предсказывать»: хватит ли нам запасов на месяц или нужно срочно отправлять сборщиков. Но меня выперли оттуда, когда полугодовой запас червей растворился за неделю.

Да и для подобной ответственной работы у нас были жрецы. Они всегда вели переговоры с соседями, обменивали товары и устраивали нам просветительские мессы. Я с того момента старался не демонстрировать свои умения, которые меня больше позорили, чем возвышали. И бесполезность полученных знаний я познал уже в шестнадцать, когда матери не стало.

С того времени ничего в нашей хижине не изменилось. Только добавилось пару тройку слоев пыли. Я с шумом сел на скрипучую койку, стоящую в углу, и попытался расслабиться после тяжелой ночки. Но спать не хотелось. Ни усталости, ни голода, я не чувствовал вообще ничего. Тупо глядя в стену и на затейливо кружащие снежинки пыли, я невольно задумался, чем можно заняться. Но не смог вспомнить ничего, что бы делал в свободное время. Было такое чувство, что я вообще впервые стал по-настоящему свободным.

Я, как ошпаренный вскочил с койки, с отчетливым чувством жамевю. Секира в руках, барабаны гремят, кажется, подобное было пару часов назад, но я стоял как вкопанный, рассматривая свое отражение в отблесках подсвечиваемого факелами окна, а не несся навстречу не пойми, чему.

Когда вступили трубы, что-то слегка подтолкнуло меня к двери, но я успел умыться, надеть ремень и закинуть в карман счастливый медяк. Счастливый медяк…

Странно, что у меня есть деньги. Ни у кого в нашей деревне их нет. По преданиям старины, мы избавились от них, когда участились нападки людей. Видимо, жрецы решили, что именно монеты навлекают на нас беду и притягивают воров. Ошиблись.

Я спокойно вышел из хижины, аккуратно прикрыв за собой дверь. Мимо меня неслись друзья, деря глотки в пронзительных криках. До ворот еще минут десять ходьбы, на кой ерь они верещат? Я в бреду плелся, волоча за собой оружие, и мне было лень издать даже малейший визг. Сожрал что-то не то походу. Когда взору начали открываться сломанные ворота, привычная картина сражения опять показалась мне какой-то незнакомой. Мои товарищи впятером, а иногда и вдесятером пытались завалить одного человека в обносках, который неловко отмахивался от них обычной палкой. Я умею обращаться с секирой с десяти лет, но никогда даже подумать не мог, что оставь я от нее только древко, эффект не изменится.

Я остался поодаль площади и пытался понять, что вообще происходит. Это наверное сотое или, может, трехсотое сражение в моей жизни, что со мной не так?! Умираю?! Все, Ыркан решил забрать меня молодым? Глаза бегали по площади с развернувшимся на ней побоищем и пытались зацепиться хоть за что-то, что можно назвать здравым смыслом. Но сколько я не пытался, не мог понять, зачем мы так яростно бросаемся в битву, что мы защищаем?

И еще меня очень удивили люди. Все они улыбались. У единиц можно было заметить капельку страха в глазах, для остальных это не больше, чем дешевый спектакль.

– О! Че, сегодня опять не в настроении? – услышал я будто знакомый голос.

Чуть правее меня, прислонившись плечом к частоколу, стоял молодой человеческий мужчина, очень кого-то мне напоминавший. Я пробежался взглядом, пытаясь зацепить в нем каждую деталь. Абсолютно спокойное лицо, совсем не свойственное боевой обстановке. Любопытно вытаращенные глаза. Рыжие короткие волосы. Вообще, в отблеске факелов весь он казался слегка пожелтевшим. Обшарпанные лапти, драные штаны, рубаха, закатанные рукава, вы…вышивка?

– Я тебя уже видел… – просипел я под нос.

– О, вспомнил? Ты подкинул мне медяк на штаны, который я так и не нашел! Все обрыл! Чет больше таких щедрот не выказывал, бабки кончились?

Бабки… Им нужны наши женщины? В секунду я вспомнил вчерашнее сражение, вспомнил молитву, вспомнил что хотел погово…

– Что вам от нас надо?! – взревел я так внезапно, что заставил и себя, и человека отпрыгнуть в сторону.