Мы таскались по клубам и модным притонам, где выступали барды и где читали стихи. Поэты выставляли напоказ свои душевные ссадины, а гитары у всех бардов звучали одинаково: будто ноты пересыпали из ладони в ладонь.

В Диме я замечал всё больше странностей. Когда он выходил на улицу, то пристёгивал к ремню на джинсах длинный и тяжёлый нож в чёрных кожаных ножнах и закрывал его сверху рубахой.

Или, к примеру, он мог сказать что-нибудь навроде:

– Ты мог бы кому-нибудь сломать ногу за деньги?

Или такое:

– Ты мог бы навредить человеку и ни капли не сожалеть?

Днём же мы с Арсением продолжали расследование. Мой друг повесил на стену в магазине карту города и зарисовал в виде сложной схемы показания продавцов. Тренируясь с нунчаками, Сеня всматривался в карту и схему и рассуждал о том, как скоро мы изловим бандитов.

Изредка приходил Степан-драконоборец. Они с Арсением вполголоса говорили за дверями. Меня в эти разговоры Сеня не посвящал.

– Тебе знать не надо, – ответил Арсений на мой вопросительный взгляд. – Я ограждаю тебя, мой юный друг, от подобных знакомств по ту сторону закона.

Должен сказать, что я совсем не расстроился из-за потери монет. Если раньше на каком-нибудь песо я мог рассмотреть захватывающую историю – простая монета вызывала во мне целое внутреннее приключение: я видел галеоны, индейцев, моря, конкистадоров и чувствовал морской ветер и видел полный парус, – то теперь эти куски металла обесценились для меня совершенно.

И я решил, что ограбление – это подготовка. Подготовка терять. Что такое коллекции старого хлама? Просто коллекции старого хлама – вот и весь ответ. Я вспоминал человека, которому писал письма, и решил, что наша неудача в делах – тот же неизбежный фатум.

Ещё я чувствовал, что круговерть этого жаркого лета туманит мой мозг, что моя тайна и простор уходят прочь и не желают явиться передо мной. И среди шума и гама ночного клуба, где было жарко и где толстые бородатые мужики с татуированными руками крепко играли тяжёлый рок, я стал писать в блокноте ещё одно письмо далёкому другу. Письмо получилось самым правдивым из всех, что я написал, и поэтому я не могу выставить его здесь на всеобщее обозрение.

Той ночью мы вернулись из города на двух машинах: Диминой и ещё одной, чёрной, с широкими шинами и жёлтыми гоночными полосками на капоте. Возбуждение достигло невиданных высот. Молодые негодяи опустошали холодильник, бацали на гитарах, курили траву и пили.

Я же написал своё лучшее письмо и был в превосходном настроении – словно вернулся издалека домой. Я ушёл на балкон и долго смотрел на город. Я б хотел, чтоб у меня тоже была квартира высоко над городом. Чтоб читать или курить, глядя с балкона. Чтоб видеть, как меняется город: как синие тени залегают вечером между домами и на закате сверкают оранжевым огнём окна. Смотреть, как утром туман поднимается над рекой. Увидеть резкие огни города в зимнюю стужу. Видеть его голые неприкаянные крыши холодной осенью. И возможно, лицезреть судьбоносные события: новую революцию – баррикады, перестрелку и танки, ползущие к стенам старого кремля, что свернулся, будто дракон, красным каменным кольцом на зелёных холмах.

Любитель музыки с красным платком на шее тоже вышел на балкон и закурил. Из него рвались слова о его любимом музыканте, неотёсанные и грубые – в первый раз я слышал, чтоб он так много говорил.

Я видел с балкона, как Лена в большой комнате спорила с Кеннеди. Она умудрялась прятать в свои вопросы такие шипы и ловушки, что Кеннеди думал над каждой её фразой всё дольше, взгляд его застывал, потому что он путался и не мог сообразить: отвечать ли ему на ядовитый шип, спрятанный в её словах, или разобраться с поверхностным смыслом, под которым этот шип скрывался, и в конце концов он не выдержал и закричал на неё, покраснев и вскочив со стула.

Дима совсем не пил. Он весь вечер курил, развалившись в кресле. Когда у кого-то кончалось пойло, Дима вставал, кланялся, как официант, и подливал.

Когда Кеннеди раскричался на Лену, Дима встал, якобы чтоб всем подлить, и вдруг схватил Лену за шею, прижал её к стене, вытащил нож и приставил лезвие к её лицу.

– Ты такая умная, – громко сказал он, с той же ленивой неторопливостью, что и всегда. – Хочется тебя по лицу полоснуть.

Она сказала:

– Отвали. Я твой ножик выброшу в мусорное ведро.

Все приняли Димину выходку за шутку. Все здесь любили его.

Арсений вскочил. Его остановил биатлонист.

– Это у него юмор такой, – сказал он.

– Что за херня! – крикнул Арсений.

Он изо всех сил толкнул биатлониста, пытаясь прорваться к Диме. Но тот свалил Арсения, и они боролись на земле.

Я рванул в комнату Арсению на помощь и получил из-за угла сильнейший удар кулаком в ухо. В глазах у меня сверкнула алая комета, и в висках заныло. Противник навалился на меня, и я упал. Я выкручивался, пыхтел, матерился, но сверху меня держали двое.

После недолгой борьбы, уговоров и ругани нас растащили, и я увидел, что Дима, обернувшись на свалку, всё ещё держал Лену у стены. Он вдруг отпустил её, как будто ему всё надоело, и пошёл из комнаты. Кто-то неловко пошутил во внезапно наступившей тишине. Арсений кинулся вслед за Димой. Биатлонист попытался его перехватить, но Арсений увернулся и перепрыгнул через низкий столик с виниловым проигрывателем, задев головой люстру. Дима обернулся. Арсений врезал ему два раза кулаком по лицу. Дима пошатнулся, шляпа с его головы упала. И снова меня попытались схватить, чтоб я не бросился на выручку, и снова биатлонист и ещё один тип полезли на Арсения.

И Дима крикнул, держась за щёку:

– Нормально всё! Всем доброй ночи, демоны! – и ушёл, оставив шляпу на полу.

После долгой перебранки с новыми попытками подраться все разошлись. Только парень с красным платком на шее и его толстый белобрысый друг в очках остались сидеть в креслах в разгромленной комнате среди бутылок, окурков, под люстрой, похожей на фантастический космический корабль. Люстра всё ещё покачивалась, оттого что Сеня задел её в прыжке головой. Пластинка играла блюз-рок.

После этого Арсений ушёл гулять с Леной.

На меня навалилась усталость. Я прямо в одежде улёгся на кровать. Я представил нашу потасовку, как драку в таверне. На всех надел латы и дал в руки сверкающие мечи.

В полудрёме я придумывал следующее письмо:

«Дорогой Луций, – проносились слова в моём сонном мозгу. – Сегодня я видел безумие и гнев…»

***

Когда на следующее утро я пришёл на кухню, то увидел, что Дима извиняется перед Арсением. Арсений стоял, скрестив руки на груди, и глядел железным взглядом в окно. Дима сидел за столом, в трусах, с тем же медальоном из серебряной монеты на груди, и уговаривал нас не съезжать. Он говорил, как всегда, лениво, растягивая фразы, словно он погружён в себя и с трудом находит слова.

Он даже сказал:

– Кто будет гулять с этим старым гандоном? – и показал на собаку, которая сидела под столом. – Он же сдохнет без вас! А я собак ненавижу.

Во время этого разговора пришла Лена.

– Привет, Димка, серый отшельник! – сказала она весело, войдя на кухню. Ругаясь на беспорядок, она налила себе сока. Она разговаривала и вела себя так, будто вчера ничего не произошло.

Узнав, что мы решили съехать, Лена удивилась:

– Да ну! С ума сошли. Живите. Кто будет Димке вкалывать инсулин, когда он опять напьётся как свинтус?

Но Арсений её не слушал. Он ушёл в нашу комнату и принялся запихивать вещи в походный рюкзак. Тогда Лена стала его упрашивать и говорила она о Диме так, словно он, как ребёнок, нуждается в уходе. Знала она Диму давно, и все его выходки были ей нипочём. В итоге, к моему удивлению, она уговорила Арсения остаться. Мой друг успокоился и с трудом поверил, что нож у лица – всего лишь плохая шутка.

Но после мы редко встречали Диму в квартире. Он больше с нами не завтракал. Только из его комнаты по утрам доносилась гитара – одни и те же пассажи Паганини.