– Не позволяйте мне вас беспокоить! – воскликнул доктор, забыв на миг даже свое нетерпение и тревогу в присутствии столь неожиданно явившейся ему красоты. И все еще со шляпой в руке, стоял с мгновение, не зная, удалиться или принять приглашение и остаться здесь ненадолго. Он, казалось, смутно ощущал, насколько не в его пользу разница между молодостью и очарованием этой француженки, возникшей перед ним среди цветов в непрестанном великолепии Ривьеры, и его увяданием, анемией и безобразием. И, тем не менее, он тяжело опустился на скамью.

– А… а тут тепло, – начал он. – Мы, американцы, знаете ли, привыкли к более суровому климату. Более бодрящему, понимаете ли.

Она ничего не отвечала с мгновение, а лишь разглядывала его с растерянной улыбкой. Затем опять села и возобновила свое вышивание.

– Так вы американец? – спросила она вдруг. – Как доктор Уитэм, о котором часто говорит мой дядя? Мы очень редко видим здесь американцев. Иногда приезжает немецкий доктор или итальянский. Один раз нас посетил шведский хирург. Мой дядя, да мы оба, всегда рады приветствовать любого, кто приходит в доброй вере и во имя науки, – так она закончила, произнеся это нежно и с убежденностью. И невероятно серьезно, что весьма удивило доктора, посмотрела на него ровным взглядом. Не ребенок, хотя, по его оценке, двадцати одного – двадцати двух лет, и при этом, что обычно для женщин из краев с теплым климатом, казалась развившейся заметней, чем предполагали ее годы. Деннисон, все еще несколько смущенный, ответил на ее взгляд, и не мог не заметить, как безупречен овал ее лица, как прелестен подбородок и тонко вылеплено горло, не скрытое мягкими складками кисеи.

Закончив самым откровенным образом изучать его, она возобновила разговор. Несмотря на крайнее смятение чувств и пылкое нетерпение, снедавшее доктора, он не мог удержаться от восхищения, наблюдая за ее проворными пальцами, орудовавшими иглой. Он внимательно следил, как она поворачивает туго натянутое полотно или, остановившись на миг, оценивает уже сделанное.

«О, где мои тридцать лет?» – мелькнуло у него в мыслях, и сердце так и подскочило. Он закрыл ладонью глаза и на миг замер, ощущая теплое дыхание ветра на щеках, вслушиваясь в рев бурунов далеко внизу, звучащий, точно аккомпанемент песенке, которую мурлыкала вышивальщица. Но вскоре ему удалось отрешиться. Он понимал, что ничего не добьется, позволив огню нетерпения истреблять свою энергию еще до того, как началось загадочное свершение. И поэтому, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, заговорил с ней об Уитэме, о ее дяде и о том, какой чести удостоился, явившись сюда издалека, всем здесь чужой, но принятый и получивший удовольствие знать отныне такого чтимого всем светом человека как доктор Алессандро Пагани. На вид небрежными, но в действительности глубоко продуманными речами он хотел разговорить девушку, чтобы получить от нее сведения о новейших открытиях итальянца и о том, к чему они привели. Но она, очевидно, знала об этом мало, а то и ничего.

– С чего бы ему мне рассказывать? – с улыбкой заметила она. – Я живу здесь спокойно и просто и задаю мало вопросов такого рода. А что, в Америке иначе?

И они стали говорить о контрастах, о жизни, которая казалась ей столь естественной, само собой разумеющейся, затем о Штатах, стране, ей неведомой, загадочной и романтической. Наконец, взглянув на часы, он поднялся.

– Простите, – произнес он, и голос выдал эмоции, столь сильные, что собеседница воззрилась на него в изумлении, – Я… я должен идти. Завтра…

– Вы больше расскажете мне о Новом Свете? – спросила она, улыбаясь от всей души и показывая безупречные зубы. – Как вы добры. Это мне следует просить у вас прощения, я задержала вас, меж тем как у вас встреча с моим дядей. Оревуар!

Он откланялся и вернулся к дому. Девушка, раздвинув лозы, оплетавшие бельведер, наблюдала за ним с откровенным интересом. Легкое волнение, казалось, пробежало по всем дивным формам Стасии, так ее звали. Доктор Деннисон произвел на нее впечатление, но она не могла понять, что за необычное чувство охватило ее во время их беседы. «У него такие нетерпеливые глаза, – думала она. – Горят, как у лихорадящего. Руки сжимаются и разжимаются. Он кусает губу, и не все борозды на его лице прорезаны годами. Что бы это могло означать? И для чего ему мой дядя?» Несколько минут она размышляла, а море гудело среди скал и впадин внизу. Затем, с неудовлетворением тряхнув головой, она опять взялась за пяльцы. Но спокойствие к ней так и не вернулось. На ее лице появилось новое выражение. В глазах легли тени беспокойства и смутного, но мрачного предчувствия, как если бы ее душе удалось что-то прочесть, пусть не полностью, в книге судеб.

ЛОМБАРДЕЦ ПОМОГ ДОКТОРУ Деннисонау найти кабинет Иль Веккьо. Со своей обычной армейской почтительностью он указал путь по каменным ступеням вниз до прихожей. Кабинет находился в подвале, и с трех сторон в нем отсутствовали окна, а с четвертой, выходившей на заросли олив, свободно проникали свет и воздух. Ибо не только все четыре тамошних окна стояли настежь, но и большая застекленная дверь, и свежий, благоухающий тимьяном ветерок Французской Ривьеры, пройдя через цветник, изобилующий розами и глициниями, вплывал сюда, свежий и чистый.

Ученый поднялся навстречу посетителю, который заметил, что теперь блуза и сабо сняты, и на Иль Веккьо старомодного покроя просторная и удобная бархатная куртка и поношенные марокканские шлепанцы. А белый берет он сменил на круглую ермолку, только-только прикрывающую лысину. Деннисон сразу приметил полувыкуренную сигару, та лежала на медном подносе, и над ней вился ароматный синий дымок. Гость оценил нехитрый уют этого помещения с мощеным плитками полом, покрытым ковриками, крепкой и удобной мебелью, свидетельствовавшей о хорошем вкусе хозяина. Широкий кожаный диван, беспорядочно установленные книжные полки, а в одном углу отнюдь не запущенный винный погребок объявлял, что Иль Веккьо, невзирая на всю свою эрудицию, знает и ценит блага жизни. «Это хорошо, – думал американец, пока хозяин обменивался с ним рукопожатием. – Он не жалкий ограниченный мизантроп, это яснее ясного. Человек как человек. Простой и добрый старик. Что может быть лучше?» Так проанализировал он сущность ученого, и глаза его за стеклами очков стали суровыми, холодными и бесстрастными. Но Иль Веккьо оставил ему мало времени для размышлений.

– Не хотите закурить, мой друг? – спросил он, гостеприимно протягивая сигарный ящик. – У меня есть такая дурная привычка, одна из многих. Без наших людских слабостей, наших недостатков и наших привычек, чего бы стоила жизнь? – И он улыбнулся, как если бы понимал все на свете и был терпим ко всему. Деннисон, покачав головой, отказался. Сигары были в его списке запрещенного.

– Нет, – ответил он. – Простите, но мне нельзя. Избегаю табака вот уже два года. А от вина воздерживаюсь вот уже пять лет. Мало-помалу я лишаюсь всех удовольствий жизни. Одно за другим мои чувства предают меня. – В его голосе зазвучала горечь. – Сперва начало ухудшаться зрение, примерно лет десять назад. Глаза постепенно слабеют, сами знаете. Затем слух стал сдавать. А я ведь тоже врач. Затем…

Иль Веккьо прервал его, воздев руку.

– Ну, ну, друг мой! – воскликнул он. – Что за слова? Вы и теперь переутомлены. Нервы сдали, возможно, от долгого пути и жары и ото всех этих непривычных для вас условий жизни здесь на юге. В сторону подобные мысли. Давайте поговорим о чем-нибудь более приятном. Если вы прибыли, чтобы со мной посоветоваться, как я предполагаю на основании вашей телеграммы, для этого будет достаточно времени через день или два, когда вы отдохнете и успокоитесь.

– Но, доктор, я не могу ждать. Вопрос, ради которого я одолел четыре тысячи миль…

– Нет, нет! Если вы избрали меня своим советчиком, я поставлю свои условия. Будьте добры, садитесь. И расслабьтесь. – Одним легким движением крепкого запястья он развернул перед своим гостем качалку. – Попробуйте-ка! – скомандовал он. – Не может быть, чтобы это вам не помогло. – Он положил руку на грудь Деннисону и мягко, но не дав сопротивляться, добился, чтобы гость сел. – Ах вы, американцы! – воскликнул он, пододвинув стул для себя и достав новую сигару из ящика. – Так нетерпеливы, так заняты, вечно куда-то спешат. Для вас дело всегда на первом месте. У нас совсем не так, месье. Мы с моей племянницей Стасией, а также с Бартоломео и доброй старой крестьянкой, которая для нас стряпает, следуем иному распорядку. Спокойному, мирному, разумному, скоро сами увидите. Но будет, будет, – быстро добавил он. – Скажите мне, прежде всего, как там Уитэм? Когда вы в последний раз его видели? Что он поделывает? Занят своей восхитительной научной работой, как я догадываюсь? Я от всей души желаю ему благополучия. Вы явились от него, и я вновь повторяю: раз так, то я рад вас видеть. Расскажите мне о нем. Расскажите все, во всех подробностях, ничего не упустите.