***
– Что ж, вот и нашлось дело.
В какой-то момент он пожалел, что позвонил классной. Можно же и без школы прожить. Пойти грузчиком. Да на хрена грузчиком, когда квартира сдаётся, деньги капают?
Но, видать, слишком крепко въелось мамино воспитание. Шока хватило, только чтобы забыть про школу на несколько дней. Ладно, недель. Ну хорошо, почти месяц.
А теперь вот он возвращался.
В школе сиделось тяжело. Олег чувствовал себя пришельцем из другого мира, сознание двоилось: временами он забывался, смеялся. Потом вспоминал. Давали себя знать пропущенные занятия… Мутно и муторно пришлось объяснять библиотекарше, зачем ему ещё один комплект учебников. Прежний – он вспомнил – остался на этажерке дома («Зараза!»). Но с помощью Аллы Геннадьевны ему всё-таки дали новый.
Олег маялся за партой в одиночестве; народ, видимо, предупреждённый классной, ни о чём не спрашивал, но и относились к нему, как у чумному: разговаривали издалека, осторожно. Да и не хотелось ни с кем разговаривать. Хотелось просто молчать. Не думать. Чтобы не трогали. К счастью, не трогали. Только на физре ни с того ни с сего закружилась голова, и он чуть не грохнулся на маты. Физрук отрядил Егора Кузнецова отвести его к медсестре.
С Егоркой Олег всегда общался неплохо, можно сказать – приятельствовал. Егор молча довёл его до медкабинета. У дверей взял Олега за запястье, хмуро проговорил:
– Если чем могу помочь – скажи.
Борясь с дурнотой, Олег помотал головой и вошёл в стерильный, розовокафельный, пропахший лекарствами кабинет.
Когда к четырём, после уроков, он добрался на другой конец города в общагу и рухнул на кровать, долго не мог понять, состыковать в голове, как так получилось, как так в один день уместилось два разных мира. Кусочки не сшивались, от этого снова разболелась голова. Олег достал из рюкзака таблетку, про запас выданную медсестрой, сунул под язык. Глядел в сетку над головой, потом повернулся, принялся смотреть в потолок. Комнату уже заволокли сумерки, по потолку пролетали бледно-золотистые и синие пятна от проезжающих вдалеке машин. Из коридора нёсся какой-то шум, но невнятный; кажется, возвращалась с пар основная масса жильцов. Перед глазами, поверх реальности, мелькали класс, Егор, Таня Волжанина, географичка, заполненная, душная столовая… Олег закрыл глаза, мельком подумав, что, кажется, понял, как это – веки, налитые свинцом. Полная мелких звуков, шаркающий шагов, далёких гудков тишина баюкала.
Уснул.
Глава 10. Английский театр
За стеной кричал мама – этот звук вырвал из сна, подбросил на кровати. Пока я бежал к дверям, путаясь, не находя на привычном месте тапок, к визгливому женскому голову добавился мужской – батин бас. Визг перешёл во всхлипы, что-то треснуло, зазвенело стекло… Я пнул дверь одновременно ногой и локтем, выскочил в коридор и только тогда догнал, что я не дома. Кричали не родители. Просто кто-то ругался за стеной.
Но шум стоял не шуточный, из-за соседней двери слышались матюги, грохот. Рядом никого не наблюдалось, и я постучал. Потом постучал громче. Стукнул кулаком. Звуки с той стороны стихли, приблизились шаги. Дверь приоткрылась, высунулся небритый, худой, длинный, как палка, дрыщ.
– Чё?
– Чё орёте? Спасть мешаете!
– Простите-простите, – раскланялся дрыщ. – Будем потише…
Я зыркнул на него, подвинул плечом – на такую былинку сил хватило и со сна, – оглядел комнату. Тихий скулящий плач был слишком знаком; я знал, когда так скулят.
– Ты чего терпишь, дура?
Может быть, оттого, что ещё не проснулся толком, может, потому что снился скандал дома, пахну́ло родным, – я сказал это резко, почти проорал, чувствуя, как в горле клокочет злоба. Девушка сидела на кровати, съёжившись, вытирая глаза – классическая будущая жена, которую будет тиранить алкаш-муж.
Чувствуя, как захлёстывает ярость, я схватил её за локоть, вздёрнул на ноги, крикнул:
– Чего ты терпишь? Вали от него! Нашла, нашла, кого терпеть!
Оглянулся на дрыща; со второго взгляда он уже не казался молоденьким студентом. Не дрыщ, а плющ: худой, иссохший, явно уже взрослый. Да и девушка – тоже не девушка, просто маленькая женщина, мышка с жидкими волосами. Точно не студенты… Ну и личности в этой общаге.
Плющ меж тем пошёл на меня, нагнув голову, как бык. Замычал:
– Ты чё? Ты чё?
Я закатил глаза, думая, во что опять вляпался. Закрыл глаза и мягко вдарил Плющу в подбородок. Тот тонко заблеял, и я обернулся к женщине:
– Ты! Хочешь, как моя мама закончить? Я тебе говорю, он все деньги прожрёт, профигачит, доведёт тебя до больничной койки и бросит! Я тебе говорю!
Я так кричал, что саднило в горле, звенело в ушах – но это я осознал уже потом. А пока они оба смотрели на меня бараньими, ошарашенными глазами. Женщина перестала скулить, и Плющ молчал. Я убрался из их провонявшей пивом комнаты, грохнув дверью. Руки дрожали. Ну и соседи достались!
Я стукнул друг об друга кулаками, чтобы хоть как-то выплеснуть злость.
В художке мы как-то рисовали композицию на конкурс «Моя семья». Одна девочка проболела все занятия, и препод предложила ей выставить на конкурс её старую композицию, где парень с девушкой дерутся подушками. Девочка спросила: семья-то тут при чём? А препод такая: назовём «Как познакомились мои мама и папа».
Название-то, может, и отражало суть, но семья тут точно ни при чём.
Я зашёл к себе, сел на кровать. Долго не мог отдышаться. За стеной стояла гробовая тишина. Я знаю, всё это бесполезно; если он бьёт – то будет бить. Если она терпит – то продолжит терпеть. Но мне что прикажете? Тоже терпеть? Внутри горело, вязало противное, как незрелая хурма, бессилие. Если бы я мог вернуться во времени – я вернулся бы не в тот день, когда отец просадил бабло на Изольду. Я вернулся бы в день их с мамой знакомства, развёл бы, не допустил.
В ушах всё ещё стучала кровь, сердце глухо бухало, но от мыслей о маме, об Изольде приходило успокоение. Я потянулся к чемодану. Отпер. Погладил по бороде близнецов, улыбнулся Кабалету – совсем лишать их ласки казалось неправильным. Посмотрел на Изольду. Аж дрожь пробрала – какой она была красивой. Я вздохнул, сдул с ладони поцелуй и закрыл крышку. За стеной по-прежнему стояла тишина, зато на улице, прорываясь в оставленную для проветривания форточку, заиграла какая-то тихая, нежная музыка. Я вздохнул, закрыл глаза, посидел немного, держась за краешек стула. Встал, оделся и пошёл в институт – времени было всего-то шесть часов. По отцовым рассказам, в это время жизнь только начиналась.
Так оно и оказалось! Окна корпусов сияли, на территории мелькали гирлянды, на этот раз светилась и огромная, украшенная огоньками ель перед входом. Я второй раз спокойно прошёл по поддельному общажному пропуску и, решив, что больше всего студентов должно быть в столовой, направился знакомой тропой. Перспектива ловить кого-то на холоде у проходной уже не внушала доверия.
Неужели шёл этой тропой ещё вчера?..
Нет, не вчера. Была череда пустых дней в общаге. Та дыра, пустота, о которой я не мог вспомнить ничего и не верил бы в неё, если бы не календарь в телефоне. В прошлый раз я был в институте почти неделю назад… А тут, кажется, ничего и не изменилось. Только народу как будто больше. И столовка закрыта. А у меня с утра во рту не было ничего, кроме двух таблеток и стаканчика воды.
На декоративной штукатурке рядом с дверями в столовую мотылялся лист с надписью маркером: буфет. И жирной стрелкой вниз.
Я пошёл в буфет. Это оказалось помещеньице в стиле советского лофта: гранитные плиты на полу, та же декоративная штукатурка по стенам, высокая тёмная стойка. Зато столы и приборы новёхонькие.
Единственный пустой стол оказался у самых дверей; я забил его, кинув рюкзак на стул, и пошёл к кассе. С первого взгляда стало ясно: цены тут куда кусачей, чем в столовке. Ассортимент напоминал фастфуд; я выбрал лапшу и пахлаву, ещё взял кофе, чтобы взбодриться, и, осматриваясь, пошёл назад. Заметил Ярослава, но обознался. А когда вернулся к столу, обнаружил, что в подставке не цветные салфетки, а ворох пёстрых афишек, вроде тех, что мне кинули про клуб поэзии. Пока глотал кофе, перебрал стопку: студенческое радио, местная газета, эко-клуб, благотворительное движение… Когда кофе осталось на донышке, а пахлава загадочным образом растаяла на своей коричневой упаковке, на глаза попалась зелёная бумажка с непонятными фиолетовыми словами. Сначала я никак не мог сообразить, в чём дело, а потом допёр: на английском написано. Я перевернул бумажку и не ошибся: текст на русском тоже был. Оказалось, это английский театр. Подумал было, что тоже приглашают на своё представление, но оказалось нет: приглашают в свои ряды. «Постновогодний набор, и твой уровень английского почти не важен». Это, интересно, как?.. Но вообще звучало заманчиво, особенно в свете того, что я собрался сдавать английский. Может, стоит заглянуть? Отбор завтра, в большой перерыв. Большой перерыв – это, интересно, когда?..
