Часть I. Кукольный чемодан

Глава 1. Мама

– Ты – что? Ты что сделал?

Голос опасно зазвенел. Олег вытянулся в струнку, глядя то на отца, то на тёмную, обтянутую серым шёлком коробку. Медленно перевёл взгляд на россыпь рентгеновских снимков и написанных отвратительным почерком рецептов. Снова посмотрел на отца. Ещё раз, не веря, не в силах осознать, что это конец, повторил:

– Ты – что?..

– Я купил куклу, – пряча глаза, ответил отец.

Повисла полная звуков тишина – объёмная, но ненастоящая, словно играешь в наушниках, и персонаж остановился посреди локации, в ожидании врага, в предчувствии беды.

Олег не заметил, как руки сами потянулись к серой коробке. Зато отец – заметил. Шлёпнул его по запястью, резко двинул коробку на себя и прижал к груди.

– Не лапай! Ты не представляешь, какие это деньги!

– Очень даже представляю, – прошипел Олег. – Очень даже! Сколько? Сколько у тебя осталось, идиот?

Бывало всякое; бывало, отец поднимал на него руку; но идиотом Олег не называл его никогда. Только сейчас готов был выплюнуть что покрепче, если бы только это могло помочь.

– Ничего у меня не осталось! – рявкнул отец. – Ещё и в долг пришлось взять! Тебе такую цену никогда не понять!

– Вот уж точно, – с отвращением глядя на коробку в волосатых и мощных батиных лапах, пробормотал Олег. Слова отдавались тупым, дробным грохотом. Ничего не осталось. Ещё и в долги.

И тут дошло.

Он хотел крикнуть, но голос надломился, и вышел писк, противный писклявый шёпот.

– А мама?

– Маме уже не поможешь, – буркнул отец и отвернулся, баюкая коробку, будто младенца. – Даже если бы мы выкупили неопассол, врачи же сказали – тридцать процентов.

– Но ведь теперь даже эти тридцать процентов не попробовать! – завизжал Олег. – Ты что, не понимаешь? Совсем не врубаешься? Она же умрёт!

– Она всё равно умрёт, – произнёс отец как-то безразлично, но на лбу, под редкой прилипшей чёлкой, вспухла синяя жилка. – А кукла… Олег, такая возможность выдаётся раз в жизни. Ты видишь, как я гоняюсь за ними. Ты сам знаешь, ты видишь, что я всю жизнь на это положил! И тут такая оказия… Её можно было купить. И деньги были. Это знак, Олежек. Я должен был её купить! Мама простит меня.

– Мама? Простит?

От ощущения нереальности потряхивало; от растерянности, от злобы на отца слова соскакивали с языка прежде, чем успевали оформиться в предложения. Выходили нечленораздельные, звериные звуки; но молчать было выше сил. Олег вскочил, обогнул стол, бросился на отца с кулаками:

– Некому будет прощать! Ты понимаешь? Некому! Она умрёт, потому что ты все деньги просадил на свою дурацкую куклу! На тупую неживую куклу! Иди сейчас же! Продай её! Иди и продавай, придурок!

Он чувствовал, как входит в раж, как по крови расходится ярость. Гнев ударил в голову. Олег замахнулся, целя отцу в лицо… Тот даже не пытался заслониться, только загородил куклу, зажмурился и шептал, шептал – Олег никак не мог разобрать, что батя такое говорит. Помнил только, так горела ладонь, как гремела в ушах кровь.

– Мама простит… – бормотал отец. – И ты когда-нибудь простишь, Олежек, поймёшь меня…

– Иди и продай куклу! – пытаясь выбить у отца коробку, орал Олег. – Мама!.. Мама! Да как ты не врубаешься… Или отдай мне! Я сам продам! Изверг! Урод!

Отец дрожал, ёжился, но коробку не отдавал. Олег скребанул по ней ногтями – серый бархат пошёл затяжками, это было похоже на расходящиеся дуги сигнала сети. В голову некстати пришло, что, когда мама умрёт, телефон у неё, наверное, тоже будет показывать такие дуги – пустые, без связи.

В горле набух скользкий, кислый ком. Щёки защипало. Олег опустился на корточки перед отцом. Смахивая слёзы, прошептал:

– Отдай… Пожалуйста… Ведь есть шанс её спасти, папа…

– Мы столько шансов предприняли, – тяжело поворачиваясь на стуле, прохрипел отец. – Всё, Олежек. Надо уметь признать поражение.

– Но неопассол, – проговорил Олег, преодолевая пригибающую к полу, к коленям отца безысходность. – Он может помочь! Мог бы, если бы ты…

– Хватит! – Отец хватил ладонью по столу, соскрёб крошки, пыль, сжал кулак. – Тебе не понять!

– Да уж, – ядовито кивнул Олег. – Мне не понять, как это так можно потратить на куклу деньги, на которые ты мог спасти жену!

Батя встал. Не глядя на Олега, неловко, левой рукой придерживая коробку, натянул куртку. Обулся. Не шнуруя, не застёгиваясь, коленом толкнул дверь и вышел в подъезд. Спустя минуту из далёкого далёка донёсся грохот лифта.

Олег остался в пустой квартире один; в ушах ещё долго стояло пиликанье лифтовой кнопки.

Сжал переносицу, собрал в складки кожу на лбу. Пробормотал, не осознавая, что говорит вслух, пытаясь хоть как-то собрать мысли:

– Что я могу… Что я могу… Ничего… Ничего не могу!

Хотел проверить баланс карты – без пароля в отцовском телефоне сделать этого было нельзя. Вскочил, чтобы бежать в банк, оспаривать покупку, отменять платёж… Вскочил и вспомнил, что неделю назад отец перевёл все деньги в наличку – в России неопассол запрещён, достать его можно было только из-под полы, положив, кому следует, прямо в карман.

Хотел рвануть на аукцион – он помнил адрес, столько раз сам притаскивал оттуда отца, полупьяного, плачущего, жалкого – но глянул на часы и понял, что на сегодня торги закрыты, искать продавца куклы бессмысленно…

Перед глазами встала серая шёлковая коробка. Олег яростно трахнул по стене; рука онемела до локтя, из горла вырвался хриплый рык. Рык перешёл в стон, стон – в жалобное сипение, почти в скулёж. Он упал на колени, согнулся, обхватил голову, как заложник во время штурма, и, монотонно раскачиваясь, забормотал:

– Мама. Мама… Мама…

***

Отец, непривычно трезвый, гладко выбритый, скрюченный и ссохшийся, как сухофрукт, перебирал книги. Связанное с театром бросал на диван, прочее оставлял на полках. Олег, не глядя на этого незнакомого, седого мужчину, сидел на ручке кресла и пялился в телефон. Закончив с книгами, отец принялся за бельё. Вынимал с верхних полок хрустящие рубашки, которых никогда не носил, вытягивал ремни, майки… Олег смотрел в экран, не различая ни слов, ни картинок. Бормотало радио.

– Приёмник, пожалуй, тоже заберу, – смущённо обернулся отец. – Ты-то в своём телефоне слушаешь. А я без радио соскучусь. Телевизор покупать не хочу.

Олег промолчал. Батя, выждав секунд десять, спросил:

– Так что? Возьму? Приёмник-то?

– Бери, – равнодушно отозвался Олег, откладывая телефон.

– Ладно… – Отец ухватил вилку, чтобы вытянуть из розетки, вздохнул, махнул рукой. – Ладно. Пускай пока щебечет…

И продолжил раскладывать по полу стопки белья, бормоча и покряхтывая. Олег закрыл глаза, пытаясь представить, что мама – дома. Например, в кухне, печёт оладки. Или на балконе поливает цветы. Или просто сидит, читает, смотрит своё «Здоровье»… Да на здоровье, пусть, пусть бы хоть «Модный приговор» – он бы слова не сказал, лишь бы смотрела…

Опухшие глаза жгло, слёзы царапались, как мелкий песок. Олег отёр саднящие веки, вскочил с дивана. Отец вздрогнул, выронил коробку с запонками – всё материны подарки. Мама всегда хотела, чтобы батя носил красивые рубашки, часы, запонки. Выгадывала, откладывала с каждой зарплаты, покупала ему гарнитуры, зажимы, кожаные ремни. Хотела ходить с ним в театры, в музеи, выходить в свет. Хотела, чтобы он выглядел прилично. А батя только и говорил о куклах, и единственный театр, в который он не бежал – летел, был кукольный. Поход на представление отец подгадывал на конец месяца, билеты засовывал за уголок зеркала, возвращаясь домой, подолгу глядел на них, улыбался, поглаживал тиснёный узор. Утром, в день спектакля, брился, выбирал свежую футболку – когда-то они болтались на отце мешком, но в последние годы всё туже обтягивали пивное пузо, – чистил ботинки. Вечером, торжественно вручив матери букет роз, брал её под руку, и они отправлялись в театр – правда, на пороге его внимание жене и заканчивалось, весь он отдавался бархату, плюшу, блёсткам, гигантским головам из папье-маше, запахам клея, пыли, сладкой ваты. Он неистовствовал, когда видел, как продают вату, даже на детских сеансах. Бухтел, ругался, горячо доказывал: куклы не для детей.