Моё произведение называется «Квест», и будучи написанным на исходе две тысячи двадцатого года, оно само по себе обладает некоторой амбивалентностью. Сегодня под этим словом понимается не особо хитрый процесс отгадывания загадок, решение не сложных головоломок, и часто в сугубо развлекательных целях. Еще не так давно, покуда пандемия не преобразовала нашу действительность в то, что мы имеем, повсеместно существовала целая индустрия квестов, когда праздные компании весело проводили время в заранее подготовленной обстановке «надуманного паноптикума», утоляя столь присущую обывателю жажду «безопасных приключений». В тоже самое время люди вроде меня под словом «квест», в первую очередь, испытывают «отзвук трепета», поскольку первая же ассоциация, что приходит на ум – «quest for the holy grail»16, причём не только как существенная часть легенды о короле Артуре, но и как крайне популярная концепция для средневековых рыцарских баллад. Именно эта концепция поиска чего-то недостижимого была положена в основу огромного множества произведений авторов последующих эпох, подарив нам столь яркий калейдоскоп историй. «Квест» здесь воспринимается как явление комплексное, увлекающее не только героя, решившегося отправиться на поиски, но и читателя, решившегося за этими поисками следить, затаив дыхание.

В моём произведении главный герой лишён имени, по крайней мере, мы так и не услышали его на протяжении всего повествования.

Часть 1

Когда холодные ветры только начинали заигрывать с пожелтевшей листвой, сентябрь впервые выглядел столь драматично в Онеге, после череды бессмысленных столкновений, сопровождавшихся характерными последствиями как для самого города, так и для его жителей.

За последние восемь месяцев этот северный городок в Архангельском крае уже неоднократно переходил из рук в руки, попадая под влияние то одной, то другой из враждующих сторон. И каждый раз, меняя своего «хозяина» город преображался до неузнаваемости. Речь не шла о пропагандистских акциях и листовках, которые распространяли противники, словно удобрения для лучшего «урожая взаимной ненависти», и не касалось это архитектурного облика Онеги, который изменялся существенно и стремительно под ударами артиллеристских снарядов. Главные изменения читались в лицах местных жителей, которые, несмотря на свою малочисленность и тесные довоенные знакомства, распалили «угли взаимной ненависти» и ледяное поветрие молчаливого подозрения витало в воздухе, сковывая рты тем, кто ещё недавно мог с непринуждённой лёгкостью обмениваться улыбкой и приветствием, встречая соседа на улице.

На пике недавно ушедшего лета, в самом конце июля, монархические силы, заручившись поддержкой англичан, провели одно из самых своих эффективных наступлений, заставив защищавших свои позиции «красных» бежать. Тем, кому бегство не удалось, встретили свою смерть на виселице, в назидание жителям города, привыкшим к своему положению, «заложникам» утратившим надежды на нормальный ход жизни.

Интервенты наступали с моря и с Железнодорожного направления, но англичане не проявляли прыти в боях, предпочитая оказывать огневую поддержку «белым» Эти люди, специалисты своего дела, были присланы сюда в незначительном количестве под самыми туманными предлогами, чтобы не допустить «зарождение болезни», которая грозила распространится подобно эпидемии и достичь их родных порогов. Однако, проведшие в этих негостеприимных краях какое-то время и вкусившие горечь опыта, многие из них понимали, что их правительство руководствовалось совсем иными мотивами.

Лейтенант Сайфер Митчел, полевой врач, прошедший крещение окопами недавней войны на западном фронте, теперь с изумлением наблюдал, как он и его товарищи поменялись местами с теми, против кого они сражались ещё совсем недавно. В его памяти всё чаще всплывали агит-плакаты, на которых немецкие солдаты традиционно обличались беспощадными убийцами, но здесь, вдалеке от освещаемых британской прессой событий, происходили события, точь-в-точь ожившие и сошедшие с тех самых плакатов.

Сайфер и другие военнослужащие империи, которых здесь именовали «интервентами» имели приказ оставаться как можно ближе к линии сосредоточения и не вступать в огневой контакт с противником без особого распоряжения. Оборотной стороной этой медали было то, что двигаясь вслед успешному наступлению колонны белого генерала Вуличивича, Митчелл наблюдал кровавые последствия чинимого раздора. И если вид трупов в их последнем, навсегда застывшем вопрошании к милости врага, уже не производил на мужчину особого впечатления, то становясь свидетелем совершаемого преступления, будь то мародерство, жестокое обращение с гражданскими, насилие над женщинами, душа лейтенанта сворачивалась в тугой жгут, закручивающийся вокруг его шеи, угрожая «моральным удушьем»

У них был приказ не вмешиваться в отношения местного населения, однако воздержаться от оказания помощи или пресечения особенно дерзкого преступления, Митчеллу удавалось не всегда. Вышестоящие офицеры, впрочем, закрывали на это глаза, и дальше устных замечаний дело не шло.

Силы генерала Вуличивича, не без огневой и тактической поддержки «интервентов», выдавили «красных» из Онеги, самые удачливые защитники большевизма бежали через деревню Наволок, что под Плесецком.

Занятый город получил совсем непродолжительный период покоя, как только выстрелы стихли и отгремела канонада артиллерии, новая власть принялась устраивать свой порядок. Виселицы тут же пополнились новыми «гирляндами» тел, а население, те жители Онеги, что не успели сбежать, были согнаны в самое большое здание города – клубный дом, где им прочитали лекцию о вопросах нравственности, безнадёжности потворства «красному бандитизму», перспективах служения «белому движению» и успехах на всех фронтах. После чего, до жителей были доведены условия режимов и комендантского часа, ещё нескольких человек арестовали прямо в зале, остальным велели возвращаться по домам и следовать полученным указаниям.

Сайфер Митчелл не остался без дела. В ходе боёв не мало «белых» получили ранения, и командир сил «интервентов» распорядился посодействовать в этом вопросе.

На протяжении следующих нескольких дней, к Митчеллу поступали просьбы о помощи со стороны гражданского населения. Языка здесь не знали, но «белые» офицеры помогали, когда случалась такая оказия.

Собственное командование, зная о характере Сайфера, строго-настрого запретило врачу использовать медицинское оснащение, предназначенное строго для нужд «интервентов», посему помощь Митчелл оказывал – чем и как мог.

Когда в городе наступал комендантский час, всё затихало до такой степени, что редкие, не съеденные кошки не могли пройтись по улице, чтобы мягкая поступь их шагов не была услышана. Сайфер утомлял своих друзей долгими беседами, в которых они то и дело вспоминали дом, недавно оставленный за тысячи миль от этой странной земли. Этакий эскапизм помогал сгладить острые углы впечатлений, получаемых в новой, главным образом – необъявленной войне, сомнительными участниками которой они теперь являлись.

Когда последний собеседник оставлял лейтенанта наедине с самим собой, тот обнаруживал свою неспособность к мирному сну. Смыкая веки, он то и дело возвращался в траншеи Фландрии, и свист снарядов наполнял собой пространство, вызывая откуда-то из глубины собственного «нутра» казавшийся позабытым – первобытный страх. Вопли раненых, разумеется, аккомпанировали этим воспоминаниям, и звук пулемётных очередей, «Maschinegewеhr» – как сами немцы называли это чудо техники, и тот звук, с которым пуля разрывала плотную ткань шинели, увлекая куски грубой материи внутрь человеческого тела, причиняя боль и становясь причиной длительной, отсроченной смерти.

Пробуждаясь, Сайфер находил таз с водой, которая уже успела остыть в эти холодные, северные, ночи. В этом тазу он принимался мыть руки и лицо, изрядно соскребая уже не существующую грязь окопной земли и запёкшейся крови. Казалось, этот «нагар окопной жизни» навсегда въелся в саму его суть.